Черный журнал: Журнал «Чёрный журнал»

Глава 1.

Сколько раз я видел в кино студентов, внимательно изучающих и копирующих прекрасные изгибы тела сидящей перед ними обнаженной натурщицы. Конечно, прекрасными они становятся только на бумаге, обычно же выставляют на всеобщее обозрение какую-нибудь дурнушку. Поэтому молодые парни и могут так спокойно рисовать ее прелести, не отвлекаясь на посторонние мысли. Девушки тоже равнодушно взирают на сидящую перед ними резиновую куклу, не опасаясь, что после урока она уведет с собой кого-то из их однокашников.
Все они спокойны и сосредоточенны. Для них это работа, за которую они получат оценку от преподавателя, а в будущем — деньги от заказчика. Неизвестно откуда появившаяся девушка — просто натура, она и называется так — натурщица. Через час она оденется, получит свой небольшой гонорар, уйдет, зависнув на вечер в каком-нибудь кафе в компании престарелого и вечно пьяного портретиста, продающего остатки своего таланта, зазывая прохожих на экспресс-позирование, или такого же седого и длинноволосого поэта, непонятно чем зарабатывающего на жизнь и выпивку.
Студенты тоже скоро соберут свои работы, предварительно дав высохнуть краскам. Хотя нет, рисовали они сейчас грифелем или углем, так что уйти можно еще скорее… Они возьмут за руки своих подруг, которые не успели взревновать к возникшей и так же быстро исчезнувшей нимфе, и пойдут гулять по мостовым, поскольку денег на стакан дешевого вина в кафе у них нет.
Обычно она рыжая. Рыжая, кудрявая, с толстым лицом и обвисшей грудью. Ноги у нее некрасивые — толстые и кривые. Талия… какая талия? Нет никакой талии, есть прямоугольная доска, переходящая сверху в плечи. Вот плечи — ничего! Даже соблазнительны, если не видеть всего остального.
Она много пьет. Не оттого, что в жизни произошло какое-то несчастье. Просто так было всегда. Когда ей исполнилось четырнадцать, умер отец. Мать много работала за небольшие деньги. Два брата. Старший сидит в тюрьме, младший еще подросток, но когда вырастет, тоже сядет. Еще маленькая сестренка, совсем маленькая.
В шестнадцать она стала подрабатывать натурщицей. На панель не пошла, решила, что это слишком. Но тут она тоже торгует своим пока еще молодым телом, пусть и не очень красивым. Больше никаких возможностей нет. С умом, талантами и умением работать дело обстоит еще хуже, чем с красотой. Пройдут годы, и чем зарабатывать тогда — непонятно. Замуж вряд ли кто-то возьмет, репутация не та. Жить одним днем, утром позировать, вечером — в кабак… Банальщина!
В другом фильме все было иначе, никаких соплей и слюней по поводу несчастной судьбы бедной натурщицы… Да, рыжая и бесстыжая! Да, некрасивая, но с пивом потянет. Ей нравится такая жизнь, она не представляет себе чего-то другого.
В третьей ленте вообще нет никаких подробностей. У натурщицы эпизодическая роль, она появляется в какой-то момент и тут же отходит на второй план, где ей и место.
А здесь вообще ничего такого нет. Никогда мы не рисовали натурщиц. Пока не рисовали, потом обязательно будем. Вернее, мы и сейчас делаем портреты, но совершенно пристойные, изображая своих же соседей по парте.
Еще мы пишем пейзажи. Это я люблю больше всего: выезжаем группой на природу или в центр Москвы, где, пытаясь не заметить новостройки, воткнувшиеся между старыми особняками, в которых ныне расположились посольства африканских стран, мы рисуем осыпающуюся лепнину, потрескавшиеся колонны и фигурные оконные рамы. Сотрудники посольств нас уже знают. Один раз даже пригласили к себе на чай. Вот так, без виз и документов прошли на территорию далекого государства, название которого я не помню и сейчас. Нонсенс! Но бывает…
Бывает, мы уезжаем за город на электричке. Сначала гогочем в вагоне, распугивая остальных пассажиров и отбивая у гопников желание пристать к кому-нибудь из нас: громкие возгласы превращаются в языческое оберегающее заклинание, и к нам никто не решается подойти. Потом мы вываливаемся, словно горошек из опрокинутой консервной банки, на перрон, топаем через лес на опушку, ставим мольберты и открываем пиво. Хорошо, если на горизонте видны маковки какого-нибудь собора или стены отреставрированного наспех особняка.
Я люблю подмосковные рощи. Но остальные мои симпатии не соответствуют тексту известной патриотической песни. От Красной площади я не в восторге. И бой кремлевских курантов заставляет меня ежиться, как от скрипа.
Вот Александровский сад мне нравится. Это территория нежданной свободы. Тут можно ходить по газонам и пить пиво, приобретенное из-под полы у старушек-спекулянток. Менты взирают на это спокойно. Тут мы катались по травке с Ульянкой, никому до нас не было дела, все наслаждались летним вечером, а десантники с криками отмечали свой праздник. Менты, естественно, стояли в сторонке и наблюдали за происходящим с внушительного расстояния. Попробовали бы они сунуться, это не панков в подворотнях отлавливать!..
На занятиях в студии, где вместо обнаженной натурщицы мы изображаем какой-то скучный натюрморт, Ульяна стоит справа от меня. Обычно между нами втискиваются еще двое. Во-первых, это Яха, Яков Александрович, считающий себя непризнанным гением, авангардистом, вечно изобретающий новые подходы в живописи и оригинальный взгляд на них. Вообще-то он псих (но совершенно безопасный, очень добрый) и наркоман, постоянно жрущий какие-то таблетки и утверждающий, что под их действием в его сознании рождаются какие-то образы. Видел я эти образы — чушь полная! Например, синяя спираль, которая, как утверждает Яха, под действием каких-то принятых колес начинает вращаться, постоянно меняя угловую скорость.
— Попробуй, — твердит мне он, — откроешь для себя совершенно иные возможности!
— Нет, — отвечаю, — я люблю мир таким, каков он есть. Он слишком ярок и разнообразен, чтобы искать чего-то еще.
— А как же тогда «Черный квадрат», которым ты бредишь? — идет в наступление Яха.
— Дурак ты! — просто и безапелляционно разбиваю я его аргументы.
Следом за Яхой стоит Лариса, Ульянкина подружка. Не понимаю, как они сошлись. Лариса угловатая, в широких темно-синих джинсах, которые ей не идут и не могут пойти никому, настолько они безобразны. Прическа — нелепое каре. Темные волосы, толстые губы, рисует плохо, закатывает истерики, дура…
Наконец, Ульяна! Стройная, высокая, нежно, но строго оглядывающая мир вокруг себя, подмечающая недостатки и стремящаяся тут же их исправить. У нее очень красивые ноги. Но мини не носит, только прямые юбки до колена. Ее стиль, как и взгляд — строгий, но нежный. Ульяна всегда серьезная, даже тогда, на травке у кремлевской стены, скрыться от Ульянкиных глаз можно было только во время поцелуя. Строгость позволяла нежности проявить себя.
Я не смог бы нарисовать ее и не смог бы поставить ее на место натурщицы. Она не такая. Судьба той рыжей — не Ульянина биография. Ульяна не пьет вина, даже самого лучшего, не говоря о том, что подают в кабаке. И когда она снимает с себя одежду, я думаю не о работе.
Ульяна пишет стихи — кстати, неплохие, хотя в поэзии я разбираюсь плохо, так что мое мнение здесь очень предвзято. Ей идет оранжевый цвет… глаза серые, блондинка.
А дальше, за Ульяной, я и не смотрю.
После занятий я провожаю Ульяну домой, но так бывает не всегда. Иногда мне приходится ей врать — она думает, что одна у меня, но это не так: она непревзойденная, но не единственная. Я ее обманываю, мне стыдно, но только в тот момент, когда вру. В другое время я забываю о ней, но всегда о ней помню. Как это объяснить, я не знаю, но это так.
Вся моя жизнь состоит из ответов на подобные вопросы. Мы всегда стремимся найти одно решение, но одного решения нет, их даже не два — и я не знаю, сколько именно.
Хотелось бы, чтобы их было четыре, тогда мир можно привести к какой-то системе. Я выбрал для себя эту систему — это квадрат, «Черный квадрат» Малевича. У квадрата четыре угла и четыре стороны. Они все равны, так что нельзя выбрать из них что-то одно.
Наверно, каждый угол неповторим, в каждом есть что-то свое. Скорее всего, сам Казимир Малевич это знал, иначе не стал бы рисовать простую геометрическую фигуру. Конечно, знал… Главное, не верить бреду интерпретаторов. Я и сам во всем пытаюсь найти какой-то смысл. Не верьте мне, пожалуйста.

Репродукция картины не сравнится с оригиналом. Мой брат никогда не понимал, в чем же разница между изображением в альбоме и полотном, висящим в раме на стене музейного зала. Видеть цвета может не каждый. Я не говорю сейчас о страдающих дальтонизмом, речь идет только о восприятии.
Мне было шестнадцать или семнадцать лет. Тогда я уже мог назвать себя знатоком и ценителем рок-н-ролла, который слушал с раннего возраста. Выбрать любимое направление и субкультуру, к которой, как мне тогда казалось, нужно обязательно принадлежать, я не мог.
В итоге я стал хиппи. Вернее, хиппи я так и не стал, так как совершенно не понимал, какими они должны быть. Но мне нравилась их музыка, прикиды, идеология — смесь пацифизма, буддизма, христианства, анархизма и всего подряд, в чем я не разбирался, однако сами эти слова казались мне очень умными и отвечающими на какие-то жизненные вопросы.
Никто, конечно, меня не понимал, ни в школе, ни дома. Компанию таких же, решивших поиграть в шестидесятые, я в конце концов нашел. Мы любили собираться в дачном домике, который отдали нам на откуп чьи-то родители, коим было лень самим выращивать петрушку на грядках. Мы называли железнодорожную станцию Сеятель «Сиэтлом», вместе прятались от гопников и пели нестройными голосами под гитару какие-то песни, которые я и тогда считал дурацкими.
Илмаре была самой загадочной девушкой в нашей компании. Я не знал ее имени, записанного в паспорте, который она прятала в джинсовом ксивнике. Наверное, она была единственной настоящей хиппи среди всех нас. Ксивник не был расшит бисером, на нем не было каких-то замысловатых и глупых цветочков и солнышек. Илмаре не носила никаких бус и амулетов, перетягивала вьющиеся белокурые волосы хайратником только для того, чтобы они не лезли в глаза. На ее руках красовались только две фенечки, подаренные людьми, по-настоящему ей дорогими, которых она вспоминала, перебирая, словно розарий, бусины бисера, часто двигая губами, как будто твердя молитву.
— Посмотри на этот цвет, как ты его назовешь? — Илмаре погладила указательным пальцем узор на своей фенечке.
— Красный, — не задумываясь, ответил я.
— Нет, этот цвет — агрессивный! Когда я вижу его, то начинаю бояться… однако его можно приручить. Тогда он будет защищать тебя, как он защищает меня на этой феньке.
— И от гопов защитит? — выдавил я из себя, пытаясь сплавить воедино страх и усмешку.
— Конечно. А вот этот цвет ты назовешь белым, но он — ядерный. Он означает все… и не означает ничего.
— А зеленый цвет, как ты его назовешь?
— Позитивный, — бодро и с улыбкой пропела Илмаре, бросив на меня свой хитрый взгляд.
— Синий?..
— Депрессивный!
— Но почему?
— Цвет листвы, цвет жизни, — ты смотришь на него и думаешь о том, что произойдет, о том, что все будет хорошо. А это, — она ткнула пальцем в синюю бусину, — цвет моря. Оно бескрайнее, навевает тоску и грусть.
— Но разве море — синее? — не унимался я.
— Нет, оно — депрессивное!
— Хорошо, а как называется желтый цвет?
— Параноидальный! Не из-за того, что стены психушек красят в этот цвет, обычно они ядерные… Просто этот цвет неспокойный, он рождает тревогу.
— А коричневый и серый ты назовешь говенным и повседневным? — я попытался пошлить, но Илмаре оставалась серьезной.
— Перестань. Коричневый — брутальный, это очень злой, жестокий цвет, он груб, опасайся его. А серый… — Илмаре потянулась за кружкой, — Прости, пересохло в горле… Серый — концептуальный цвет. Все думают, что он безликий, плоский, но на самом деле в нем многое сокрыто.
— Илмаре, но ты ничего не сказала про черный.
Моя собеседница вздрогнула и посмотрела на меня испуганными глазами.
— Смотри, — продолжал я, — есть такая картина — «Черный квадрат». Она же должна что-то означать, ведь это не просто…
Договорить я не успел. Илмаре в ужасе вскочила на ноги и вылетела из комнаты. Я бросился за ней, но она выскользнула из дачного домика и скрылась за деревьями.
Илмаре прожила с нами до конца лета. В сентябре мы, оставаясь хиппи на словах, вернулись в родительские дома, вновь стали ходить на учебу. Мне оставалось проучиться в средней школе один год, чтобы потом вырваться на свободу и уехать в Москву, а там постараться поступить в какой-нибудь институт, где готовят художников. Я не хотел идти в архитектурную академию в Новосибирске просто потому, что хотел убраться из казавшегося скучным города.
Илмаре исчезла из нашего поля зрения. Одни говорили, что она отправилась автостопом на Карпаты, другие утверждали — на Тихий океан.

Я часто спорил тогда со своим братом о том, что настоящая картина не сравнится с репродукцией. Хотя я и сам не понимал этого, спорил просто из принципа.
Но возможность оценить то настроение, которое возникает при просмотре картин, конечно, была. В Новосибирскую картинную галерею я наведывался довольно редко. Художественное училище, куда я хотел поступить, но не стал, повинуясь своей лени, находится рядом. Конечно, если бы я учился там, то посещал бы выставки и работал в музее почти каждый день.
В галерее уже много лет выставлены картины Николая Рериха. Его учение, конечно, глупость, но так я думаю сейчас, а в те времена я играл в хиппи, поэтому пытался заставить себя увлечься восточной эзотерикой. В эзотерике я, слава богу, так ничего и не понял, обилие индийских божеств и каких-то сверхъестественных сил вызывало интерес, но не выстраивалось в стройную систему, без которой невозможно создать картину мира или картину, которую потом повесят на стене музея.
Главное, на что обращаешь внимание у Рериха — небо. Оно совсем не бесконечное, какое мы привыкли видеть в наших равнинных краях, оно четко ограничено треугольными очертаниями горных склонов. Треугольники Рериха тогда впечатляли меня гораздо больше, чем квадраты Малевича. Черный цвет, которого боялась Илмаре, совсем не пугал меня, но он никак не подходил для неба. Небо у Рериха на всех картинах разное. Для каждого полотна он смог подобрать свой неповторимый оттенок. Все картины закрыты стеклом, в нем отражается мое лицо, и я оказываюсь в Гималаях.
— Какая разница между репродукцией и самой картиной? — недоумевает Женька, мой брат. — Все равно ты видишь там одно и то же.
— Понимаешь, в репродукции ты не чувствуешь духа, настроения, — стараюсь я хоть что-то сформулировать.
— А что такое этот… дух?
Этого я объяснить не мог.
Через несколько лет я вспомнил эти разговоры, оказавшись в Париже, и отправился в Лувр, чтобы найти там «Мону Лизу». Пробравшись через толпу туристов с фотоаппаратами, я заглянул ей в глаза, хотя близко к полотну подойти было нельзя. Но наши взгляды встретились, и я был уверен, что Джоконда смотрит именно на меня.
Вспомнилась старая шутка: «Ученым удалось разгадать тайну улыбки Джоконды! Она — дура!» Когда смотришь на репродукцию, то видишь глупую, дегенеративную физиономию, начиная верить статьям о дискуссиях психиатров, пытающихся поставить Моне Лизе диагноз.
На самом деле все совсем не так. Она улыбается и вовсе не осуждает всех этих туристов с фотоаппаратами. Она не обижена на них, на тех, кто пришел посмотреть не на творение Леонардо, а на картину, которую они видели на репродукции в книжке. Она настоящая, можно сфотографировать, а потом рассказывать коллегам и друзьям, что видел настоящую Джоконду. И фотографию показать, ткнув пальцем ей в лицо. А она просто улыбается.

«Город мой велик и прекрасен!» — наверное, так было бы правильнее начать свое повествование. Даже здесь, в Москве, беседуя с местными и съехавшимися со всех концов планеты однокурсниками, я настаиваю на том, что Новосибирск — лучший город земли, а Сибирь — самое благодатное место во всей вселенной. Это город, который появился в нужное время и в нужном месте.
Когда-то у меня был пес. После того как он родился от неизвестного бродячего отца и матери из приличной интеллигентной семьи, ему пришлось некоторое время жить с многочисленными братьями и сестрами в доме хозяев своей родительницы. Пока шел переполох из-за вываленного всей ораве корма, Элвис, который тогда еще не получил этого громкого и прекрасного имени, шнырял к миске, выхватывал оттуда самый большой кусок и лакомился им в сторонке.
Новосибирск вел себя на протяжении своего существования точно так же. Он появился на месте деревни на берегу Оби, когда строители Транссибирской железнодорожной магистрали выбирали место для будущего моста. На какие только ухищрения не были готовы купцы из близлежащей Колывани, чтобы построить переправу у себя и получать барыш от контроля над новым торговым трафиком! Но инженерам удалось проявить способности к более эффективному ведению дел и они перекинули железнодорожные пути через реку в самом удобном месте. Так все происходило и дальше, город больше обращал внимание на законы географии, чем на интересы тех, кто открыто рвался к кажущейся близкой выгоде. И получал от этого свою прибыль… Как и Элвис в детстве!
После Гражданской войны Новосибирск стал компромиссным вариантом для новой столицы Сибирского края, а во время Великой Отечественной — безопасным местом для эвакуации из еще не скованного блокадой Ленинграда и других городов, находящихся близко к фронту. В город приехали новые люди. Это была интеллигенция, инженеры, квалифицированные рабочие… Этим я и хвастаюсь порой. Сибиряки — обладатели лучшего генофонда, потомки ссыльных политических или вольных переселенцев. Нам присущи предприимчивость, самостоятельность.
Таким предприимчивым оказался и сам город. Во время войны здесь разместили целые заводы, перенесенные с западных границ, так и оставив их тут после Победы.
Потом приехали ученые. Глобальные проекты лучше пишутся в тишине, вдали от суеты мегаполиса, среди сосен и белок. Так появился Академгородок. Тут опять собрались лучшие люди, и это стало причиной нашего, а может, только моего личного гиперснобизма. Если выстроить цепь рассуждений, то выходит, что сибиряки — лучшие, новосибирцы — лучшие из сибиряков, а академовцы — вообще бэст-оф-бэст. Ну а я — среди них!..
Только не вышло из меня ученого, я и в школе еле натягивал четверку по физике и тройку по химии. У меня другое призвание, другие интересы: я умею видеть пространство, замечать все его детали, умею складывать эти мелочи в систему.
Находясь в Академе, я не люблю Новосибирск. А здесь, в Москве, я думаю только о нем, даже порою плачу по утерянному. Мой Академ — самое прекрасное место планеты… и одновременно — самое ужасное. Это город возможностей, но возможностей нереализованных. Это город мечты, но мечты бесплотной и бесплодной.

— Константин Алексеевич, вы говорите, что время объективно и не зависит от нашего сознания, — провоцирую я нашего лектора по философии.
— Совершенно верно, время — это промежуток между событиями.
— Какой промежуток?
— Временной!
— Как же время может быть временным промежутком? Это же тавтология…
— Тавтология есть истина, к ней нечего добавить!
— Но если ничего не происходит, то и времени нет…

Я люблю свой город, я люблю Городок. Но только на расстоянии. Хорошо, оказывается, там, где меня нет; там же, где я есть, всегда плохо. В моем городе ничего не происходит, он застыл во времени и пространстве, я же хочу жить, я хочу, чтобы вокруг меня было движение.
Да, я сноб. Каждому человеку нужно чем-то гордиться, но что делать, если гордиться пока нечем?.. Я горжусь своим городом, хотя имею ли на это право? Сам я ничем его не прославил и не прославлю никогда. Если я стану знаменитым, то все овации заберу себе, а про Новосибирск и Академгородок просто забуду. Мои соседи на меня обидятся, они будут вспоминать, каким я был простым и неказистым. Это интервью покажут в документальном фильме обо мне. Фильм продемонстрирует телеканал «Культура»…
Как и любой сноб, я говорю всем, что не смотрю телевизор. Как и любой сноб, я заявляю, что смотрю только канал «Культура» и новости на Euronews. На Euronews есть хорошая рубрика — анонсы культурных событий в европейских городах. Сегодня в Амстердаме открывается выставка, а в Дрездене — премьера спектакля. Где-то пройдут кинофестивали, не такие, как в Каннах или Венеции, а маленькие, артхаусные, для своих. Я тоже «свой», но на фестивале присутствовать не смогу, я далеко. К тому же там никто не знает, что я тоже из «своих», что я тоже понял бы, что хотел донести до зрителя режиссер. Причина одна: я потерялся в этих проклятых сибирских просторах, которыми восхищаются те, кто никогда здесь не был.
Когда-нибудь фильм обо мне продемонстрируют на телеканале «Культура»… А пока на «Культуре» идет обсуждение чего-то интересного, но, с точки зрения новосибирских газетчиков, незначительного. Полуторамиллионный город не может избавиться от комплекса провинциальности. Я понимаю, что такое может быть, например, в Китае. Множество городов, названия которых мне неизвестны, в несколько раз превосходят Новосибирск по количеству жителей. Но это в Китае, там другая логика, другие «законы физики», другая жизнь.
В программе Виктора Ерофеева обсуждается смысл сновидений, в новосибирской прессе — рассказ о том, как пенсионеры из Первомайского района поют романсы на сцене ДК. Еще что-то о решениях местных властей, о том, когда отключат горячую воду, о расписании электричек для садоводов… Новосибирск — маленький Китай: население огромно, но город остался деревней. А пенсионеров я зря обидел. Они не виноваты, что не умеют петь. Если бы журналистом был я, то пришел бы на концерт в клетчатой кепке и с шарфом до колен. Они бы очень удивились, так как и не думали выносить свои посиделки на публику. А я бы заявился и, изображая английский (какой угодно, но лучше английский, ведь кепка клетчатая, как и сумка, с которой я приехал в Москву, но об этом позже) акцент, превратил бы для читателей их танцы с гармошкой в районном ДК во вручение премии «Грэмми», например. Правда, читателям это не нужно, им комфортнее здесь, среди деревянных домиков, над которыми возвышается кирпичный дом культуры. Но я бы раскрутил этих старичков, как раскрутили критики «Черный квадрат»…
Нет, это не я сказал, это кто-то другой говорит от моего имени. Наверное, у меня сегодня плохое настроение, а может, я пьян. Главное — не то, что Малевич сделал, а что задумал сотворить. У художника была идея. Не нужно быть гением. Понять, кто гений, а кто — нет, не удастся никому, каждый будет рассуждать с позиций своего вкуса, опыта, знаний. Просто надо быть храбрым, пойти против течения. Чернота была яркой, она была необычной и новой! И он заставил видеть, заставил думать, что что-то видишь… Заставят ли думать эти певцы? Кого-то заставят, но не меня. В общем, я говорю много и не по делу, но основная мысль вот в чем: главное — среда.

Они счастливы, их много здесь. Художники, музыканты, поэты, для кого не осталось свободных мест в ток-шоу на «Культуре», чьи сборища не анонсируют на Euronews.
Я люблю ходить на выставки в наш Дом ученых, место, где собирается весь академгородковский бомонд. Тут по полгода висят одни и те же картины, других и не надо! Никто из местных журналистов не хочет писать об этом в новостях, просто можно сюда зайти и посмотреть на Монмартр. Был ли художник на Монмартре? Наверное, не был, но он видел его во сне, а это важнее. И я хочу увидеть его. Думаю, что и Монмартр хочет увидеть меня, просто он этого пока не знает.

Женька вышел из комнаты. Наконец-то этот добровольный затворник проголодался, решил попить чаю, чтобы потом опять засесть за компьютер.
— Я тут думал о твоих планах уехать в Москву, — говорит он, дожевывая свой бутерброд. Для него существует только фаст-фуд, так как он считает, что прелесть еды заключена в ее количестве. Когда мы с компанией выбираемся в какое-нибудь кафе, он всегда делает выбор, сопоставив вес блюда в граммах и цену в рублях, вкус и степень изысканности его не интересуют. — Зачем тебе это нужно? Живешь, как будто в стародавние времена, теперь вообще нет расстояний.
— Ты думаешь, что фотография равноценна настоящему виду, а репродукция картины — оригиналу? — отвечаю я ему заезженными аргументами.
— Какая разница? Можно просто сфотографировать, вот тебе и картина.
— Это примитивный реализм, а если мы возьмем абстрактную живопись?. . — Я пытаюсь возражать, хотя сам пока не понимаю, о чем говорю.
— Фигня это все, — отвечает Женька, дожевывая свой бутерброд, — нет тут ничего гениального. Возьми, например, своего любимого Малевича, — что там есть, кроме черного квадрата? Тавтология, масло масляное…
— К тавтологии нечего прибавить, — возражаю я. — Наверное, в этом и есть истина…
— Где истина? В черном квадрате? Возьми любой графический редактор и рисуй сколько угодно квадратиков, треугольничков и кружочков, а потом залей их каким угодно цветом. Знаю, ты возразишь, скажешь, что у Малевича не было компьютера. Что ж… не повезло парню, рано родился! — Женька делает еще один бутерброд, наливает в кружку заваренный на четвертый раз чай и встает из-за стола.
— Жень, в том заварнике есть свежий, зеленый с жасмином, — пытаюсь остановить его я.
— Вот это — твоя непоследовательность, — издевательским тоном отвечает он. — Квадрат любишь черный, а чай пьешь зеленый. Нехорошо, брат! Кстати, эта заварка разбодяжена на четвертый раз, Малевич тоже набодяжил четыре «Черных квадрата», так что я обедаю в соответствии с твоими эстетическими пристрастиями. Счастливо, я пошел работать, — Женька исчезает за дверью.
Новосибирск — это черный квадрат, неподвижное движение, здесь ничего не происходит, время остановилось.

Цвет бывает сильным и слабым — до этого я дошел сам. Я ничего не придумывал, просто мне всегда так казалось.
Бабушка научила меня читать, когда мне было года три, и уже в детском саду воспитательница часто уходила по своим делам, вручая мне книгу и рассадив других детей вокруг, чтобы я занял их внимание во время ее отсутствия. Пластмассовые буковки, из которых я складывал слова, были разноцветными, но мои представления об их оттенках существенно отличались от мнения дизайнеров фабрики игрушек. Гласные в том наборе были бледно-розовыми, а согласные, как и положено, синими, но тоже какими-то бледными. Мне же всегда буквы представлялись окрашенными каждая в свой собственный, индивидуальный цвет.
Буква «А» должна быть красной, как и положено гласной. Красный — главный, первый из всех цветов. Главная площадь Москвы — Красная, главный проспект Новосибирска — тоже Красный. Конечно, проспект был назван из идеологических соображений, а топонимика площади и вовсе не имеет отношения к цветовой палитре. Но ее имя переводится на иностранные языки не как Beautiful Square, Belle Place или Schцnplatz, нет, — пишут они у себя там Red Square, и весь мир думает, что площадь такая же красная, как знамя, вино, раки и моя буква «А».
«Б» — обязательно синяя, как и должно быть согласной. Наверное, уже в ранние годы у меня было какое-то чутье не только к цветам, но и к иностранным языкам. Видимо, я предполагал, что с этой буквы начинаются слова «blue», «bleu» и «blau». Примерно то же самое произошло и с окрашенной в зеленый цвет «В», с которой начинаются «vert» и «verde». Можно понять и желтую букву «Г» — «gold», но только люди, не сведущие в избранном мной ремесле, готовы назвать золото желтым, перепутав эти два совершенно разных цвета.
— Знаешь, я вижу совсем иначе, — говорит мне Женька. — Цвет один и тот же, а расположение букв меняется. Сначала они выстраиваются в линию, а потом начинают закручиваться в спираль.
— Наверное, потому, что ты программист, а я — художник.
— Ты тут, знаешь ли, не первооткрыватель, — продолжает Женька. — Буквы окрашивал в разные цвета Артюр Рембо, правда, он обращал внимание только на гласные звуки. Набоков, будучи еще маленьким, тоже объявил «неправильными» разноцветные кубики с буквами. А Кандинский слышал мелодию цветов. Его полотна действительно звучат, ведь правда?
— Откуда ты все это знаешь? Как ни зайду к тебе в комнату, постоянно сидишь за компом, но о чем ни спросишь — все читал, все видел, — недоумеваю я.
— Информатика ум в порядок приводит, не то что твои бесформенные пятна на холсте или на листке бумаги, вырванном из тетрадки, — усмехается Женька. — Кстати, такими же я вижу и цифры: от одного до двенадцати — по кругу, как на циферблате, потом — вертикальная линия до двадцати, горизонталь, опять вертикаль, — и так далее, лесенкой. А ты видишь цвет цифр?
— Нет. — Я чувствую поражение в каком-то идейном бою между «физиками» и «лириками».
— Потому что ты художник, а я — программист! — триумфально завершает Женька.
Лет в двенадцать я увлекся вексиллологией, без ошибки мог определить, где флаг Сент-Винсента и Гренадин, а где — Соломоновых Островов. Но здесь я оказался таким же бунтарем, как маленький Набоков. Глядя на российский флаг, я недоумевал, почему красная полоса расположена ниже синей. Синий цвет сильнее, тяжелее и тверже красного — если поставить красную полосу вниз, то вся конструкция должна рухнуть. Немецкий флаг тоже неправильно выполнен. Самая слабая полоса, желтая, находится в основании, а черная — на вершине. С вертикальными полосами обычно проблем не возникает. На итальянском и французском флагах цветные полосы защищают слабую белую.
А потом я стал взрослеть, начал слушать рок-н-ролл. Женька, хоть и младше меня на два года, тоже заболел этим. Получив резолюцию родителей «делайте, что хотите», мы решили расписать стены в комнате. Несколько хипповых лозунгов, вроде «All You Need Is Love!» и «Give Peace A Chance», стали основой композиции, потом мы достали с полки плохо изданную рок-энциклопедию, страницы которой были не сшиты, а как попало склеены, потому постоянно вываливались из книги, и принялись выписывать на обои имена групп и исполнителей.
Писал Женька, я же подавал ему нужный фломастер, так как мы условились, что только я знаю, какой цвет подходит для музыки и образа того или другого коллектива. Синий цвет преобладал, потому что я всегда считал его своим любимым.
Названия величайших групп Женька писал более крупным шрифтом. Огромными синими буквами на засаленных обоях теперь красовались The Beatles, Pink Floyd, Deep Purple. Хотя, по логике своего имени, «Дипы» должны быть пурпурными, но у меня была своя логика.
— Стой! — кричал я Женьке и протягивал ему красный фломастер. — Разве могут быть синими The Rolling Stones… они будут красными, хотя Джеггер оранжевый, а Ричардс — желтый.
Такая же история произошла с Cream, которые остались красными, несмотря на зеленого Клэптона. Зелеными оказались Grateful Dead и Jefferson Airplane; коричневыми — Led Zeppelin; оранжевыми — Jethro Tull.
Мы сидели среди исписанных стен и слушали рок-н-ролл или, выпив пива тайком от родителей и спрятав пустые бутылки внутри расстроенного пианино, горланили:

Третьим нашим братом был пес Элвис, который получил это имя, несмотря на желание родителей дать ему более привычную для русских дворняг кличку. Мы с Женькой настояли на своем, пообещав самостоятельно его выгуливать, кормить и воспитывать.
Наши прогулки обычно проходили на поле, раскинувшемся недалеко от дома на окраине Новосибирска между городом и Академгородком. Я вел Элвиса на поводке через пролесок, потом мы переходили дорогу, и я отпускал своего пса бегать. Он знал о приближающейся свободе и начинал подпрыгивать и игриво рычать, еще находясь на привязи. После того как я отстегивал карабин поводка от ошейника, Элвис носился среди полевых цветов и ковыля, заставляя меня постоянно отслеживать его перемещения и каждый раз по-новому и с разных ракурсов смотреть на одни и те же детали пейзажа.
На краю поля располагался овраг. Отвесные стены и вертикальные песчаные столбы напоминали изображения Гранд-Каньона из того самого атласа, откуда я вырезал изображения флагов, чтобы потом разложить их на столе.
Я мечтал о том, чтобы на этом поле был устроен грандиозный рок-фестиваль вроде Вудстокского. Слово «Вудсток» — зеленого цвета.

Я тогда был совсем юным, учился не то в третьем, не то во втором классе. Из какой-то телепрограммы — кажется, это был вопрос знатокам в передаче «Что? Где? Когда?» — я узнал о существовании картины «Черный квадрат», написанной Казимиром Малевичем. Что за чушь?.. Как можно простой квадрат называть картиной? К тому же он черный! Этот цвет может скрывать в себе только зло, страх, враждебность, грубость, гибель, ложь, боль и безнадежность.
Потом я стал взрослеть, у меня началась переоценка ценностей. Если в прошлом я верил, что «Черный квадрат» — простенькая поделка, несложная в исполнении, то потом мне хотелось взбунтоваться и объявить его какой-то вершиной каких-то неведомых мне творческих процессов, о которых я не имел ни малейшего представления.
Женька всегда оставался скептиком, он признает только разум, обязательно подумает, взвесит все «за» и «против», прежде чем что-то сказать вслух. Насчет «Квадрата» он всегда был осторожен. Может, потому, что не хотел показывать свою некомпетентность, может, для того, чтобы не провоцировать конфликт, а может, просто потому, что он мой брат.
Друзья были радикальнее, а еще радикальнее были родители, ведь они могли обосновать свою позицию высотами жизненного опыта:
— Что ты здесь ищешь, что хочешь увидеть? — усмехалась мама. — Он просто решил поиздеваться над такими как ты. Мечетесь между четырех углов, а никакого смысла тут нет! Если вглядеться во что угодно, пристально и внимательно вглядеться, то что угодно и можно разглядеть, было бы желание. А если воображение хорошее, то вообще легко получится. К тому же все эти художники и поэты ведут богемную жизнь, что-то нехорошее употребляют. Я надеюсь, ты не собираешься стать художником?..
А ведь когда-то она сама отвела меня в изостудию, но, конечно, для того, чтобы я не болтался без дела на улице.
— Нет, не собираюсь, — отвечал я.
— А кем ты хочешь стать?
— Пока не знаю.
Женька дожидался, пока мама уйдет, и хлопал меня по плечу:
— Не дрейфь! Главное не то, что там получилось, а то, как он это делал. Он же первым придумал «Черный квадрат». Тогда ничего такого не было, а он пришел, всем показал — и оно появилось.
Женька был еще мал и мог позволить себе детскую непосредственность, которая поддерживала мой подростковый мятежный дух. Сам он избежал тинейджерских метаний, когда немного подрос. Мама всегда оставалась спокойной за него, в отличие от меня. Женька никогда не пытался курить, никогда не пробовал алкоголь. Он всегда был ироничен.
— Что ты долбишься в открытую дверь! Какая разница, что это такое: вид сверху на черный табурет, негры ночью грузят уголь, что-то еще — какая разница?!. А ты еще придумываешь, что это вечное одиночество, безысходность, черная дыра… Ты сам ищешь эту безысходность, думаешь, что это круто… а это тупо! В общем, кто как видит, каждый имеет право на все что угодно.
Я рос, влюблялся, получал отказ, снова влюблялся. Иногда я приходил домой после разговора с очередной пассией, которая сообщала мне то же, что и предыдущая: «Ты хороший, но не люблю!» Я запирался в комнате, пытался для приличия, для отчета перед самим собой выдавить слезу. Не получалось: я рыдал, но где-то в глубине своего сердца, демонстрируя всем окружающим полное равнодушие. Мои любимые девушки отворачивались и переводили разговор на другую тему, как только я пытался начать рассуждать о «Квадрате». А я постоянно возвращался к нему, хотя мне и говорили, что на свидании нужно вести себя иначе. Но иногда беседа все же получалась.
— Я бы на его месте изобразила черный круг, — говорила она. Не помню, как ее звали, их было много. — Это уже всеобъемлющий символ. Посмотри, он вмещает в себя весь мир, а квадрат — это какой-то участок, кусок, отрезок.
Угораздило же влюбиться в умную. Она быстро понимала, что я не смогу поддержать диалог даже на эту тему, и уходила. Потом я видел ее с кем-то, кто вообще не интересовался живописью. Зато он был чем-то лучше меня.
— Потому «Квадрат» и не может быть кругом, — возражал я ей. — Круг — символ бесконечности, а бесконечность не может быть черной. Черный — символ конца, но бесконечного конца… В общем, я запутался, но истина где-то рядом.
Продолжить свои объяснения я уже не мог, больше мы не встречались.
— Не живопись это вообще! Нет тут ничего гениального! — восклицал очередной собеседник. Собеседник, так и оставшийся безымянным, ничем не отличающийся от остальных. — Тебя убедили в том, что это что-то из ряда вон выходящее. А если это будет зеленый треугольник или оранжевый овал? Кстати, нормально будет смотреться. Попробуй перевернуть, какая разница. Я в детском саду лучше рисовал, а в школе вообще достиг высот мастерства…
— Вот тебе хороший способ. Возьми сразу несколько кистей, каждую обмакни в свой цвет. Потом зажми их между пальцами и начинай. Когда надоест, замажь краской ладонь и ставь отпечатки. Получится шедевр. А ты — «Малевич, Малевич…»
— Главное — найти покупателя, богатого выпендрежника, которому некуда девать деньги, чтобы ему хотелось выглядеть интеллектуалом, а не простым гопником… Или нарисовать простой пейзаж, где кажется, что вот-вот перешагнешь через раму и окажешься там!..
— Многие думают, что абстракционисты ничего не умеют, техникой не владеют. Но это не так. Кандинский шел на природу, открывал мольберт, писал пейзажи, тем самым нарабатывал настроение, а потом возвращался к себе в студию и изображал это настроение. Это гораздо интереснее. Пейзаж, портрет, натюрморт можно просто сфотографировать, но как изобразить чувство?.. Только абстрактно…
— Малевич просто решил выделиться. Нарисовал черный квадрат и привлек внимание. Поползли слухи, кто-то написал статью, кто-то — книгу, а кто-то попытался повторить: сделал такой же квадрат, а критики сказали, что у него не получилось…
— Теперь можно сделать так. Сфотографировать оригинал на цифру с большим разрешением и проследить закономерность расположения цветов. Тогда станет ясно, что именно хотел сказать Малевич. Только придется изобрести способ перевода невербалики в вербалику. А это отдельная тема…
— Дело не в квадрате, а в его цвете. Если бы он начертил желтый квадратик, то никто бы его гением не считал. Это магия цвета, он это понял. Гениальность Малевича не в том, что он что-то нарисовал или начертил, а в том, что такая бредовая идея пришла ему в голову. Но главное, что желтый получает смысл только как сочетание других цветов, а черный — он самодостаточен, да и не цвет это вовсе…
— Был Малевич, но был и писатель Андерсен, написавший сказку о голом короле…
— Его работы не только сродни философии Шопенгауэра, богоискательству декадентов, но и дают нам, простым обывателям, замечательное единство формы и содержания.
— Жаль, что мы так плоско мыслим, ведь это проекция черного куба…
— Нарисуйте унитаз — все будут молчать. А про «Черный квадрат» не перестают говорить. Значит, это было злободневно… актуально тогда, злободневно и сейчас…
— Это метафора максимальной четкости и при этом — полной беспросветности мира. А главное, что беспросветен мир внутри человека…
— Это уникальный пример прорыва в искусстве. Что такое черный квадрат — не картина, а просто черный квадрат?.. Ничто! Как можно из «ничего» сотворить шедевр? У Малевича это получилось. Он сам не хотел и не ждал такого успеха, просто решил нарисовать пустоту, сотворить ничто. Он сделал, что хотел, а дальше все закрутилось само собой. «Квадрат» теперь живет сам по себе; я где-то читал, что Малевич считал его формой жизни…
— Это пошлость. Ее повторит и ребенок, и сумасшедший! Все эти разговоры — чистая коммерция. Почему мы не любим попсу, но любим «Черный квадрат»? Ведь это одно и то же…
— Может быть, это не беспросветность, а свет в конце туннеля… Только это негатив…
— Любое произведение искусства — это не блуждания разума, не мысли, а эмоции. Что-то его мучило в тот момент, что-то радовало. Он изобразил свои чувства в виде черного квадрата. Вот здесь мы и убеждаемся в истинности поговорки «чужая душа — потемки». Не надо лезть в душу к Малевичу!..
— А что он курил перед этим? Художники — люди богемные, в те времена любили трубочку опиумом набить… Впрочем, нет, ничего он не употреблял, просто был ударен на оба полушария. Был в бреду, что-то намазюкал, а сам к утру уже не помнил, что именно. А потом всякие очкарики делают умный вид и о чем-то рассуждают…
— Вам больше сказать нечего, кроме того, что он хотел этим заработать? Не судите по себе! Такие вещи не продают, между прочим. Больше того, их не обсуждают. От вашего сотрясания воздуха ничего не изменится…
— Есть один критерий, который позволит отличить великое произведение искусства от поделки. Может ли простой человек это повторить? Повторите «Последний день Помпеи», повторите реквием Моцарта, повторите «Божественную комедию». Это шедевры, а их авторы — гении. А «Черный квадрат» может изобразить любой школьник…
— Одни возмущаются, другие в восторге… Это искусство, которое не понять среднестатистическим. Для меня «Черный квадрат» — индикатор «свой — чужой». Но смотреть на него опасно. Втягивает…
— Человек создавал картины на протяжении всей своей истории. Сначала были наскальные рисунки, потом — фигуры на амфорах, затем — иконы, потом мастерство росло и росло. Дальше развиваться было уже некуда. «Черный квадрат» — завершение процесса, конец истории…
— Важно не то, что это «Черный квадрат» Малевича, а то, что это — «Черный квадрат». Если бы не Малевич, то кто-то другой догадался бы его нарисовать. Время требовало его появления…
— «Сеятель» Остапа Бендера гораздо сильнее…
— Кстати, хороший кот должен быть именно черным. Иначе он вообще не кот, никакой магии, никакой таинственности. «Черный квадрат» — магический символ, никому не дано разгадать его смысл…
— Боже, это же консистенция зла! Убери это с моих глаз и со своих тоже убери! Одна аббревиатура «ЧК» чего стоит…
— Почему ты зациклился на «Квадрате»? У Малевича есть много других полотен, своя манера — как и у Бурлюка, Петрова-Водкина, Бенуа и остальных. Почему его манифестом стал именно «Черный квадрат», а не «Корова и скрипка» или «Англичанин в Москве», например? Не было ответа в рамках истории живописи, он нашелся в истории дизайна. «Черный квадрат» — буква «А» в дизайне…
— Интересно то, что споры о «Квадрате» уже не зависят от самого «Квадрата». Он уже перестал быть значимым. Размышления интересны, они наводят на другие мысли, а сам «Квадрат» давно уже умер. Повод мог быть другим, простота и примитивность нужны именно для того, чтобы забыть о предмете разговора. Несоответствие уровня мастерства, сложности исполнения и накала обсуждений интереснее, чем сам «Квадрат». Даже если кто-то сожжет оригинал, шум не утихнет…

Мне нечего делать здесь, я поеду в Москву, там все иначе. Я видел москвичей на канале «Культура», я хочу оказаться там, наверное, их мнения будут не такими глупыми, как те, что я слышал до сих пор.
У меня уже есть билет, а пока я пойду спать, уже поздно.

Пять утра, они уже не спят. «Сибиряк» проезжает по ближайшему Подмосковью. Еще темно, но окна домов светятся, там все давно проснулись. Мы проезжаем мимо перрона станции Мытищи. Минут через двадцать перрон заполнится местными, которые будут воевать за лавку в электричке. В Новосибирске никто не согласится добираться от дома до работы больше часа, а для Москвы это обычное дело. Сутки здесь, наверное, длиннее, чем в других городах. Сама карта Москвы напоминает циферблат часов. Один час — Мытищи, три часа — Реутов, шесть часов — Щербинка, полдевятого — Одинцово, одиннадцать часов — Химки. Пора москвичам так и говорить: «На выходные ездил в Полвторого… Четыре Часа славятся своей гопотой».
Ярославский вокзал, как и все остальные вокзалы, место всеобщей ненависти и нищеты. Я выхожу из вагона, словно из тюремной камеры. Сорок шесть часов в тесной вонючей каморке на верхней полке со снующими мимо или запершимися в своем купе надзирателями-проводниками кажутся пожизненным сроком, к которому меня приговорили за то, что я родился так далеко от центра мировой культуры. Центр мировой культуры встретил меня пристальными взглядами ментов, навязчивыми предложениями уехать неизвестно куда на такси и грязными лицами завсегдатаев вокзала, которые здесь живут, никуда не уезжая, нарушая тем самым исконное предназначение этого заведения. Хотя кто о нем вспоминает, стоит только переплыть из этого людского моря в другое, бурлящее в метро или на улице.
Сумка с необходимым минимумом вещей обязательно должна быть в клетку, лучше красно-зеленую. Это бренд, свидетельствующий о том, что я вроде бы приличный человек, который не ездит в плацкартном вагоне, а летает на самолете. Очки, аккуратная прическа, клетчатая сумка… Да, запах после двух суток на верхней полке от меня исходит не очень приятный, но я никого не приглашаю вставать близко, хотя в московском метро иначе не получается. Кстати, имеют ли свой цвет запахи? Странно, что я никогда не думал на эту тему…
Я попал в город-часы, город, в котором постоянно что-то происходит. Здесь все не так, здесь можно ходить в театр имени Моссовета, сидеть и хлопать в ладоши в студии телеканала «Культура», бродить по Третьяковке и часами смотреть на «Черный квадрат». Да, он здесь, я впервые увижу вживую то, что раньше разглядывал только на репродукциях в альбомах.
Но озираться по сторонам нельзя, иначе в тебе угадают провинциала. Провинциал — самая тяжелая доля, я тащил на себе этот груз почти двадцать лет, но теперь я здесь, теперь все самое ужасное позади: после небольших формальностей в приемной комиссии института я получил направление в общежитие и примерную инструкцию, как туда добраться. Встречай, Москва, своего блудного сына, я вернулся домой!
Обычно я подолгу изучаю указатели в метро. Людская толчея на «Новокузнецкой» создается искусственно. Казалось бы, можно повесить указатель прямо около лестницы, ведущей в центр зала с «Третьяковской», и тогда поток спешащих пассажиров сразу будет разделяться надвое, каждый поймет, на какой перрон он должен перейти. Но указатель висит поодаль, надо пройти к нему, потом вернуться и только после этого направиться в нужную сторону. Либо надо быть коренным москвичом и помнить траектории своих перемещений наизусть. Я долго изучаю список станций по обе стороны от разделяющей их на табличке черной линии. Линия пока не переросла в квадрат и не перерастет никогда. Очень скоро я стану москвичом и выучу наизусть все переходы в метро, разноцветный паук его линий перестанет меня пугать. А пока мне нужно добраться до общаги и поспать после всех своих столичных марафонов.

— Здравствуйте, молодой человек, вы теперь будете здесь жить? — Я не понимаю, в чем я немедленно тону — в ее глазах или в обволакивающем голосе. — Это очень хорошо, что вы поселились здесь, я живу в соседней комнате. Меня зовут Настя, всегда рада, если заглянете на чашку чая.
— Здравствуйте… спасибо… вы тоже заходите, — слова выдавливаются с большим трудом.
Голос пропал, в горле ком. Она смотрит на меня, словно выжигая огнеметом то, что мгновение назад было лесом или тем самым полем, где мы гуляли с Элвисом. Боже, как описать то, что творилось со мной тогда?!. Не могу подобрать слова, мысли путаются в голове.
— Молодой человек, вам говорили, что у вас очень красивые глаза? — вновь я услышал голос Насти.
Пелена начала рассеиваться, я увидел девушку, словно в каком-то дурацком аниме. Там глаза рисуют в половину лица, а эмоции и мимика совершенно не похожи на человеческие. В этот раз неестественно вел себя я, жесты напоминали взмахи матроса с семафорными флажками.
— Нет, мне не говорили, хотя, возможно, мои глаза действительно красивы, но они никак не смогут достичь уровня красоты ваших глаз…
Я несу какой-то бред! В таких случаях положено говорить комплименты, вот я и пытаюсь это сделать, но лучше бы молчал. Наверное, она смеется про себя, продолжая смотреть влюбленными глазами… Влюбленными?! Когда же она успела? А я уже успел, но передо мной богиня, а перед ней — всего лишь я…
Я закрыл за собой дверь, упал на нижний ярус двухэтажной кровати и моментально уснул.

В дверь постучали часа через три.
— Привет, меня зовут Яха, Яков по паспорту. Мы теперь соседи. Ты уже занял нижнюю койку… это классно, я буду наверху, люблю высоту! А ты в какой манере пишешь?.. Я хочу взять зрителей абстракцией. Реализм — это хорошо, но скучно. Я домосед, никогда из Подмосковья не выбирался, живу в Чехове, это на юг… А ты откуда?.. — услышал я тираду, лишенную логических переходов. Яха хотел рассказать обо всем и сразу, он, видимо, считал, что времени у него мало, поэтому говорил быстро и глотая целые слоги и слова.
— Новосибирск.
— Это далеко! К вам дофига на поезде ехать, наверное, часов шесть! — Он серьезно так думал, человек, который никогда не выбирался дальше границ Московской области, да ему это, скорее всего, и не было нужно… Я сразу вспомнил новосибирскую богему, довольную тем, что она живет далеко от «внешнего» мира, что ее никто не трогает. Думаю, он такой же. Но парень нормальный, так что уживемся…
— Надо выйти, прогуляться, Москву посмотреть… Ты со мной?
— Конечно, пойдем, потом пива купим, ага? — Яха угадывал мои мысли.
К тому, что вагон метро тебя не выпускает, а выплевывает, я еще не привык. Начинать обзор Москвы с Красной площади — глупо, так делают только наивные туристы, которые остановились тут проездом на один день. Это мне не подходит, я собираюсь тут остаться надолго, так что мне пора начинать изучать местные закоулки. Но выкинуло нас из вагона именно на «Боровицкой». Пройдя по Александровскому саду, мы все же решили не поворачивать в сторону площади, а направились на Тверскую, гнездо разврата, корысти и роскоши!..
Они сидят в кофейне, я вижу их через окно. Они просто болтают с друзьями, читают какой-то журнал, смотрят в никуда и о чем-то думают. Счастье, наверное, заключено именно в этом, а не в том, чтобы добиваться чего-то великого… Заглянем правде в глаза. Я стану художником, обо мне напишет хвалебную статью какой-нибудь пузатый критик, а щупленький студентик наваяет курсовик о том, как я повлиял своей манерой на манеру такого же придурка… Но никто и ничего обо мне не напишет; я закончу академию, получу синий диплом, устроюсь куда-нибудь на работу. Я буду дизайнить на заказ, получать зарплату и нормально жить. Обзаведусь семьей, женюсь на этой… забыл имя… на той, которую видел сегодня в общаге… вспомнил — на Насте! А что, неплохой вариант… Она нежная, заботливая, у нас с ней будут дети. Двое, не больше… Мальчик и девочка… или две девочки. Мы с Настей часто будем ходить в кофейню и всегда садиться за один и тот же столик. Официанты нас запомнят, будут здороваться, а мы будем отвечать им кивком и улыбкой. Каждый вечер нас будут встречать вопросом: «Вам как обычно?» — прекрасно зная наш ответ.
Конечно, зачем менять устоявшиеся привычки…
— Слушай, может, тоже зайдем? — Яха прервал мои воспоминания о будущем.
— У меня нет денег.
— Я угощу сегодня, а потом — ты меня.
Я не хочу становиться великим художником, я просто хочу кофе. С большой высоты больнее падать.
На кофе наша прогулка не закончилась. Как и предполагалось вначале, взяли пива, посидели во дворике рядом с общагой, потом выпили еще. Охранник мог и не пустить, но сегодня дежурил нормальный парень, он протолкнул нас по одному через турникет проходной, тихо выматерился и приказал добежать до своей комнаты и рухнуть в койку. Мы поднялись на свой этаж, Яха открыл дверь и исчез в темноте, и я уже собирался последовать за ним, когда чья-то рука сжала мое плечо. Я обернулся и увидел Настю.
— Здравствуй, мой Маленький Принц, — прошептала она.

На вступительных я мало думал об учебе. Все прошло легко, творческий этап не был слишком сложным — по крайней мере, мне так показалось. Я продемонстрировал профессуре свои работы, они понравились, хоть и не были очень уж профессиональными…

— В маляры бы идти твоему Малевичу! — еще дома твердил мне сосед каждый раз, когда мы усаживались с ним на лавочке перед подъездом.
Мы никогда не были друзьями, но поболтать ни я, ни он не отказывались. О Малевиче я говорил часто, переводя разговор на обсуждение «Черного квадрата» с любой темы.
— Закат! — протягивал я, отхлебывая из пивной бутылки и глядя в небо.
Я мог начать разговор с чего угодно, все зависело лишь от того, что в данный момент было перед глазами. Точно так же я мог восхититься облаками, речной зыбью, проходящими мимо девушками или припарковавшимся рядом автомобилем.
— Согласись же, что красиво, Вовчик!
— Без базара! — отрезал Вовчик, отхлебывая.
— Клево, когда небо красное!
— Базара нет! — Вовчик был лаконичен, а его словарный запас позволял одним и тем же словом выражать целую гамму чувств: восхищение, презрение, пиетет, восторг, отвращение и даже гнев.

* * *

Девушка подошла к столу, приложила указательный палец к щеке и стала скользить взглядом по разложенным на преподавательском столе билетам. Наконец она остановила свой выбор, протянула руку и прочитала вслух текст, напечатанный мелким шрифтом на листке.
— Вы можете не повторять написанное, вопрос мне известен, меня будет интересовать ответ, — издевательским тоном проговорил преподаватель. — Просто назовите номер билета — и все! Пока все! — он опять ухмыльнулся.
Она развернулась и пошла искать место в аудитории, чтобы подготовиться.
— Далеко не уходите, я все равно увижу шпаргалки!
— У меня ничего такого нет…
— Ну ладно, я пошутил, — снова ухмыльнулся молодой ассистент и уткнулся в газету, содержание которой не соответствовало теме сегодняшних бесед с абитуриентами.
Не тратя времени на подготовку, я отстрелялся, получил заслуженную четверку и вышел в коридор, просидев там не меньше часа, прежде чем увидел, как легкой походкой, словно сбросив с себя тяжеленный груз, из комнаты вышла незнакомка, за которой я недавно наблюдал в аудитории.
— Привет, как сдала?
— На пять! — ответила она, немного опешив от моего напора.
— Слушай, пойдешь с нами, мы хотим погулять по Москве, посидим где-нибудь…
— Кто это «мы»? Я и с тобой-то в первый раз разговариваю.
— Ладно, Ульяна… Никто никуда не собирался, я тут никого не знаю, кроме своего соседа по комнате. Я просто приглашаю тебя посидеть в кафе. Мы же будем учиться вместе, нам надо подружиться, — ляпнул я в конце, не понимая, зачем сделал это.
— Мы будем учиться вместе, только если все сдадим. Так что кафе подождет… А откуда ты знаешь мое имя?
— Услышал на экзамене.
— Кафе подождет, — вновь отчеканила Ульяна. — Буду учиться. Как-нибудь после экзаменов.
Я поймал ее на слове:
— Но после экзаменов — ага?
— Ага, если тебе так удобнее. Если тебе не трудно, говори со мной на нормальном языке!
— Будь по твоему, Ульяна, однако все обещания я понимаю буквально, так что послезавтра после экзамена буду ждать тебя здесь, ага? Ой, извини, вырвалось… Это проклятое «ага» теперь мешает мне жить, но я буду с ним бороться, даю слово!
— Я тоже понимаю все обещания буквально, так что у тебя есть два дня на окончательную победу над своим «ага». До встречи!
Она на мгновение сжала мою руку, потом помахала мне и растворилась среди измотанных экзаменом абитуриентов.

* * *

Яха и Настя двигались стремительно, казалось, что они расталкивают всех, кто встречается на их пути. Они идут немного впереди, а я плетусь, отставая от них на пару шагов, отрешенный от мира.
— Стой! Красный!
Это Настя. Она крепко держала меня под руку, не позволяя ступить на проезжую часть, где автомобили в один момент превратились в табун, сметающий со своего пути случайно оказавшихся пешеходов.
— Что с тобой, дружище? Перезанимался? — Яха пощелкал пальцами у меня перед глазами.

* * *

Вовчик обычно много болтал, думая, что я его слушаю. Он мог рассказывать обо всем, что мне было безразлично, оставалось только кивать головой.
— Ты видел солнечное затмение? — спросил я его однажды.
— Видел… Вот ты сидишь дома, никуда не вылезаешь, а меня в детстве батя везде возил. Представь — поле, мы едем на машине, а тут уже днем начало темнеть… Мы остановились, вышли. Тут солнце стало прятаться. Батя посмотрел на него без темных очков, вскрикнул от боли, потом побежал в машину, уткнулся лбом в руль — так и сидел. Я понял, что надо с очками, тоже в машину полез. Батя протянул мне дискету — помнишь, раньше были такие, пятидюймовые?. . Мы разломали ее, вытащили какую-то круглую фигню, через нее и смотрели. Сначала была какая-то светящаяся кромка, а потом все погасло!.. А-а, я понял, к чему ты клонишь… Да, это был твой «Черный квадрат»: раньше было много разных цветов, а потом их все закрыло черным.
Он замолчал на какое-то время.
— И это клево! — добавил Вовчик.

* * *

Я подмигнул каменному Пушкину, а он остался равнодушным, но смотрел на нас с Настей и Яхой по-доброму, без осуждения. Когда-то он пугал нас каменным гостем и медным всадником, а теперь сам встал на их место.
Мы шли мимо витрин и людей. Ульяны с нами не было.

В музее, куда я направился в это воскресенье, две выставки. По стране возят экспозицию Марка Шагала. Название точно не помню, но что-то связанное с Библией. Сегодня коллекцию привезли в Москву, через некоторое время она отправится дальше. Вторая выставка — какие-то буддийские сокровища. Под одной крышей должны сойтись Запад и Восток, изображая примирение.
— Вы знаете, куда шагал Шагал? — так мы однажды приставали к девушкам на Чистых прудах. Они этого не знали и не хотели знать, они просто гуляли и мечтали, чтобы к ним подошли познакомиться нормальные парни, не замороченные всяким псевдоинтеллектуальным бредом, а не подвыпившие художники, не способные сводить их в кафе, так как денег хватит только на коктейль в «Макдоналдсе».
Сегодня я сам шагал к Шагалу. Билеты купил на обе выставки; вопрос о том, куда пойти сначала, был труден, но решился быстро. Логика была проста: вдруг на вторую выставку не останется времени. Хотя экспозиции работали до вечера, а залы небольшие, но все же…
Чем характерен Шагал — у него нет ничего лишнего. Хотя, конечно, это можно сказать и о других великих художниках. Посмотрите, разве можно что-нибудь добавить к «Кувшинкам» Моне, хотя бы одну кувшинку? Наверное, нет. Их там ровно столько, сколько должно быть, и расположены они именно там, где надо. Женька бы это не понял, он задал бы простой и глупый вопрос: а почему нельзя их поменять местами? Хотя ему я, наверное, смог бы объяснить, он программист, так что знает, что такое требуемое количество в нужном порядке. По крайней мере, я мог бы сравнить это с дефрагментацией диска.
К Рафаэлю добавлять можно. На картине «Афинская школа» изображено больше двух десятков философов. Пифагор уже умер, а Аверроэс еще не родился. Я бы добавил туда оппонентов Сократа. Где Тимей, где Критий, где Федр с Федоном?.. Получилась бы интересная композиция: все нападают на Сократа, Сократ забрасывает их неопровержимыми аргументами, а дева в сторонке уже готовит цикуту. Аргументы Сократа можно изобразить на облачках с текстом. Получится комикс от Рафаэля… Оригинально!

* * *

На семинаре по философии у нас молодой препод по имени Костик. Работает он первый год, сильно волнуется, перед семинаром обязательно выпивает для храбрости. Он ходит между рядами, держась за парты, на переменах прислоняется к стенке и стоит так до самого звонка.
— Вы ознакомились с произведениями Аристокла Афинского, более известного под именем Пла-а-атон-н, — растягивая гласные и согласные, произносит Костик. — Ну и как?! — спрашивает он, застенчиво щурясь, улыбаясь и оглядывая аудиторию в надежде увидеть поднятую руку.

* * *

Платон шагает рядом с Аристотелем, отвернувшись от своего учителя Сократа, который занят спором с Алкивиадом и Антисфеном. Он не обращает внимания даже на красавицу Гипатию. О Гипатии я узнал когда-то из детской энциклопедии. Из античной ученой составители попытались вырастить пионерку-героя. Ребятам дошкольного и младшего школьного возраста подробно рассказывали о том, как озверевшие христиане напали на ученую и заостренными краями раковин вырывали куски мяса из ее тела. Примерно так дошколятам и октябрятам пытались привить атеистическое мировоззрение. Конечно, им было еще рано смотреть на изображение библейских сюжетов у Шагала, иначе случилось бы самое страшное для идеологов тех времен: маленькие дети посмотрели бы на рисунки старого еврейского художника и поняли бы их.
Буддийскую выставку я пробежал за двадцать минут. Красиво, изящно, много деталей, чувствуется мастерство, но не то…
— Как вам выставки, какая понравилась больше? — спросила сотрудница музея на выходе.
— Буддистам не хватает простоты, — ответил я. — Простота многое в себе содержит. Взять, к примеру, «Черный квадрат» Малевича… — начал я было, но, махнув рукой, попрощался и вышел на улицу.
И снова о «Кувшинках». Наверное, они просто совершеннее людей. В отличие от философов, они не задумываются о смысле своего бытия, поэтому их ровно столько, сколько и должно быть на этом пруду.

— Начать лекцию о живописи непросто! — вдруг взорвался профессор, несколько секунд до этого молчавший и словно с испугом в первый раз разглядывавший студентов. — Наверное, проще быть поэтом, «говорить словами о словах». А как описать словами образы? Что более универсально — слово или образ? Конечно, мы обязаны сказать, что образы полнее слов… Кстати, что такое любовь? Поэт может описать чувство так, что мы прочитаем и скажем: «Да, это любовь, это страх, это восхищение, а это — безразличие!» А что можем сделать мы, художники?. . Я называю вас художниками, коллегами, ведь в душе вы уже стали живописцами… А что такое душа? Вот этого поэтам не понять, хотя они поминают ее в каждой строке. Душу нельзя проговорить, но можно представить, а для этого и существует живопись.
Я внимательно слушал, хоть и чувствовал себя невыспавшимся. Вчера я никуда не ходил, ни с кем не встречался, не выпил ни грамма алкоголя, не переполнял свою голову излишними впечатлениями. Я провел весь день спокойно, предпочитая одиночество веселым крикам за стеной, пьяной физиономии Яхи и настойчивым попыткам Насти схватить меня за руку и стянуть с койки, дабы увлечь в неведомое путешествие по коридорам общежития, пока Настя не сдалась и не заснула у меня на руке. Она просто заснула, а когда проснулась утром, то не поняла, почему оказалась в моей кровати одетая.
— Почему, почему… — передразнил я ее. — Потому что сегодня первое сентября.
— А что, первого нельзя?
— Еще — потому, что ты выпила.
— Когда я выпью, меня легче затащить в постель.
— Ты же и так спала в моей постели.
— Но я же не спала с тобой.
В общем, получилось все именно так, как получилось. Утром я развел кипятком растворимый кофе, покрутил в руках пакет с печеньем, решив не открывать его, одним залпом выпил горячий утренний напиток и вышел за дверь. Я не помню, как мама собирала меня первый раз в первый класс, но сейчас мне показалось, что думал я тогда примерно о том же: чего-то боялся и на что-то надеялся.
Небо сегодня было ясное, солнце припекало, гулявшие вчера однокурсники явно мучились головной болью. Я же внимательно прослушал приветственную речь ректора в институтском дворе, в которой не было ничего интересного, и занял свое место в аудитории, где должна была состояться первая лекция.

— Вот еще одно отличие слов от образов. Представьте, что перед вами белоснежный лист бумаги или кусок холста, натянутый на подрамник. Вот этот момент, когда мир еще не сотворен, но все во власти творца… Что вы можете сделать? Нанести один мазок, одну линию, просто брызнуть краской — и вот уже движение, уже целый мир! Теперь мы в ожидании… А как поступит литератор? Станет ли тетрадь другой после того, как он напишет первую букву, даже первое слово, первую строку? Нет, ведь он ищет законченную мысль, а у живописца мысль закончена в каждом образе, а после начинается другая. Нам не нужно подбирать слова, исправлять ошибки…
Профессор на миг замолчал, а я посмотрел на сидевшую рядом Ульяну. Она была словно загипнотизирована, широко раскрыла свои серые глаза и смотрела вперед, но не на преподавателя, а будто бы сквозь него, как если бы видела, чьим орудием и репродуктором стал лектор.
Я осторожно прикоснулся к ней и погладил по руке. Она не обратила сначала внимания, а потом отдернулась, не отводя взгляда от профессора.
— Классно, да? — попытался я заговорить с ней шепотом, не найдя ничего более умного.
— Тс-с! — прошипела она, приставив пальчик к губам.
Профессор в это время молчал, задумавшись и блуждая вдоль доски. Через миг он вновь прервал тишину громким возгласом:
— Забудьте слова, забудьте то, о чем я говорю вам сейчас. Просто берите кисти, краски и не думайте ни о чем! Мысль будет только убивать ваши образы. Зачем думать и что-то дополнять, убирать, исправлять… Вот они, краски! Вот они, контуры! Вот они… — профессор задумался. — Видите, я не могу подобрать слово, сбился. А в образах сбиться нельзя… Я вам расскажу одну историю. У меня есть маленький сын, тоже, наверное, будет художником… Однажды я написал небольшой натюрморт, просто развлекался, хотел убить время. Оставил его, ушел в другую комнату, а парень взял кисти и что-то там наляпал сверху. Я вернулся, увидел это, опять взял краски… Его мазня вполне подходила под задуманное мной. Я продолжил линии, где-то наложил другой цвет. В итоге получился новый образ, не хуже предыдущего. Кстати, забудьте о категориях «лучше» и «хуже». Это не для нас, нам позволено все! Нравится вам такой образ жизни?..
— Да-а! — нестройными голосами ответила аудитория…
Прозвенел звонок, мы с Ульяной вышли в общем потоке в коридор.
— Мне здесь начинает нравиться.
Я опять сморозил очевидную глупость, а Ульяна ничего не ответила, лишь пожала плечами.
В студии нас ждет другой преподаватель, намного моложе лектора, который даже в свои зрелые годы не утратил юношеского бунтарства и способности стать отцом маленького сына. Этот препод долго не обращал на нас внимания, прилаживая на мольберт чистый лист ватмана.
— Ну что, устали от теории? — обратился он к нам. — Ничего, сейчас перейдем к практике, к тому, что вы, наверное, уже успели полюбить, если оказались здесь. Я тоже тут учился и слушал лекции, но практические занятия мне всегда были интереснее и милее… Итак, мы собрались тут не для того, чтобы молоть языком, а чтобы начать работать! — он обернулся к мольберту. — Передо мной палитра, она пока чиста, сегодня утром на кафедре мне выдали совсем новую. Здесь будут намешаны краски и цвета. Какие — это вам решать, вы будете хозяевами, демиургами. Ладно, что-то я разговорился, пора начинать…
Белый лист сорвался с мольберта и, шелестя, упал на пол.
— Хорошая примета! — весело заметил преподаватель. — Если картина упала, то ее купят! Так вот, я продолжаю… Есть всего три цвета: красный, желтый и синий, все остальное — их сочетание. Если смешать все цвета, то получится белый…
Чушь! Малевич смешал цвета и получился черный! Теория и практика друг другу противоречат.
Сегодня первое сентября. Я влюбился. Она блондинка, носит оранжевое, у нее серые глаза.

С утра казалось, что день потрачен зря. Прогулка по Третьяковской галерее, конечно, была впечатляющей, но я все же решился задать работникам галереи дурацкий вопрос, который звучал еще глупее из уст широко раскрывшего глаза и разводящего руками очкарика:
— А где здесь «Черный квадрат» Малевича?
Я приготовился к тому, что меня примут за продвинутого ценителя современного искусства, но седовласая служительница музея посмотрела на меня свысока и, усмехнувшись, ответила:
— «Черный квадрат», молодой человек, находится не здесь. Поезжайте на Крымский Вал, в ЦДХ, именно там находится Третьяковка, которую вы ищете.
— А здесь тогда что?
— Здесь Третьяковская галерея, там — тоже Третьяковская галерея. И дом-музей Васнецова, и музей-квартира Васнецова, и музей-мастерская Голубкиной, и дом-музей Корина — все это тоже Третьяковка…
Я снова отправился к метро, добрался до «Октябрьской», пробежал по улице и напротив парка нырнул в подземный переход. Приятно сидеть или бродить среди картин, пусть даже типовых и интерьерных: ты смотришь на них, они смотрят на тебя — вы на равных. А те полотна, что висят в галереях, уже кем-то убиты. Может, самим художником, может, галеристами или аукционщиками, но все это так похоже на мясные ряды на рынке. Картина жила в мастерской, автор кормил ее новыми красками, ухаживал, лелеял ее… а потом снял со стены, отправил на убой, на продажу. А здесь они еще живые, им еще предстоит украсить чей-то дом…
Я вынул из кармана новенький студенческий билет и сунул его в окошко администратора. Девушка по ту сторону стекла молча покрутила его перед собой и выписала контрамарку. Эй, мое имя вам еще не известно?.. Скоро обо мне все узнают (или узнаете только вы, ведь я буду торговать картинами в переходе неподалеку)!..
Я бежал сквозь залы в поисках «Черного квадрата». Он там, за стеклянной дверью… Я войду и увижу его! Наверное, я упаду на колени или меня хватит инфаркт. Сейчас я иду не на выставку, не в музей, а в храм — «Квадрат» и висел когда-то в верхнем углу зала, там, где традиционно помещали иконы.
В зале был полумрак — никакого умысла администрации в этом не было, просто решили сэкономить на лампочках. «Квадрат» располагался не на стене, а на колонне посреди зала, он снова играл роль иконы. Полотно было закрыто стеклом, в котором я увидел свое отражение. Еще полчаса назад я представлял, что упаду перед «Квадратом» на колени, но сейчас мне этого делать не хотелось: в нем не было ничего особенного.
Я долго, будто в пустоту, смотрел на картину… А потом развернулся и ушел домой.

Я ребенок восьмидесятых, самого конца этого серого и скучного десятилетия. Как и все парни моего поколения, я был влюблен в Наташу Гусеву. Наташа появлялась в нашей жизни раз в год, когда на летних каникулах школьников радовали «Гостьей из будущего». Никакой видеотехники у родителей простых советских школьников тогда не было, мы полностью зависели от желаний и планов начальников Центрального телевидения. Нам оставалось только ждать — и мы ждали: целый год, влюбляясь поочередно в своих одноклассниц, соседок по подъезду и случайно встреченных где-то девчонок, мы жили будущим, в которое летом входила одна и та же гостья. И начиналась неделя абсолютного счастья… Каждое утро мы, забывая о том, что на каникулах принято спать до полудня, поднимались пораньше, чтобы отправить родителей на работу и устроиться перед телевизором. «Конец света» неумолимо приближался, в пятницу нас ожидала последняя серия. Алиса прощалась с одноклассниками, уходила в наполненную ярким светом комнату, дверь за ней наглухо закрывалась, а тонкий девичий голосок умолял прекрасное далекое будущее не проявлять излишнюю жестокость к дальнейшей судьбе.

Вплоть до вечера я ходил отрешенный, ронял все из рук и не хотел есть. Пришедшая вечером с работы мама строго спрашивала, почему я не пообедал, а потом с улыбкой смотрела на меня, понимая, что ее сын влюбился…
Потом мы взрослели, влюблялись снова, но смотрели уже другие фильмы, а Наташу Гусеву заменила милая Софи Марсо. Фильм был старый, снятый раньше «Гостьи», зато героиня была немного постарше…
Кстати, вон та девушка, обернувшаяся и посмотревшая на меня, очень похожа на Софи в том самом фильме: и черты лица, и взгляд… Я приглашу ее позировать, напишу с нее портрет Софи Марсо. Никаких контуров, все будет немного смазано… А ее зеленая кофточка, она так гармонирует с красной блузкой ее подруги — это сочетание несочетаемого!
— Гуля, поторопись! — звонким голосом окликнула мою будущую модель девушка в красной блузке.
— Бегу! — ответила она, уткнувшись взглядом в пол, на ходу застегивая сумку.
Проход был довольно широкий, но мы все же столкнулись в дверях.
— Простите, я вас не видела, — начала было оправдываться она.
— Ничего страшного, Гуля! — ответил я.
— Мы знакомы? — слегка испуганно спросила она.
— Почти! Я ведь уже знаю, как тебя зовут. Красивое имя… такое необычное.
— Татарское… оно означает «цветок граната».
— Никогда не видел цветы граната, но я нарисовал бы их.
— Ты художник?
— Только учусь, но в будущем ты обо мне услышишь, обещаю!.. Ты сможешь позировать мне?
— Ты же собрался рисовать цветок.
— Но ты и есть цветок!
— Спасибо, нам пора идти… может быть, увидимся.
Гульнара и ее подруга исчезли в дверях.
Я уже знал ее имя, знал, где можно ее найти. Над алгоритмом поиска я трудился весь следующий вечер. В университете восемь факультетов, восемь деканатов, я знаю имя, но не знаю фамилии…
— Здравствуйте, мне нужно передать информацию о стажировке одной из ваших студенток. Я знаю имя, но не знаю фамилии… Не могли бы вы помочь мне ее найти? — этой фразой я начинал разговор с секретаршами деканатов.

Я побывал в деканатах пяти факультетов из восьми. Мне повезло: грубо послали только в трех. В двух согласились помочь, показали личные карточки студенток с именем Гульнара, которое оказалось не таким уж и редким. Теперь в памяти моего телефона был номер девушки в зеленой кофточке, так и не улыбнувшейся мне.
Когда я стал еще старше, я присоединился к поклонникам Одри Хэпберн и противникам Мэрилин Монро. Всецело поддерживая фракцию «одринистов», я ругал «мэрилинщиков» за пристрастие к вульгарности. Милая Одри просилась на портрет: выразительный взгляд, четкие очертания губ и подбородка, прическа с непослушной прядью. А Мэрилин нарисовать нельзя — если ты не Энди Уорхол, конечно!

— Вас что-нибудь интересует, молодые люди?
Хозяйка маленького магазина, продающего какой-то элитный чай, готова была включить все свое обаяние, чтобы обменять товар на последние деньги малообеспеченных студентов.
— Мы просто показываем другу Москву, он приехал из Новосибирска.
— Зачем ты сказал, что я из Новосибирска? — возмутился я «разоблачением».
— Не стесняйся, здесь все такие, все откуда-нибудь приехали, — улыбнулись мои экскурсоводы.
Дашка — коренная москвичка в энном поколении, что само по себе удивительно. Она любит Москву. Живет Дашка в переулке у Патриков. Мы часто выбираемся туда, смотрим на плавающих лебедей и гогочем над бездарно сработанными чугунными картинками на тему крыловских басен у памятника великому интерпретатору сюжетов Эзопа. Особенно нас веселит слоновья задница, на которую равнодушно глядит искоса уродливая Моська, повернувшаяся в сторону гуляющих вокруг пруда прохожих, демонстрируя свою усталость от бесконечно повторяющегося повествования и своей роли в нем.
Дашка любит Москву, а я не говорю ей правду о том, как сам отношусь к этому городу. Теперь я уже знаю: Москву нельзя любить, Москвой можно только пользоваться, прекрасно понимая, что она тоже пользуется тобой.
— Ты любишь Москву? — спрашивает меня Яха.
— Да нет…
— Почему? — недоумевает Яха.
— Как можно любить камень или асфальт?..
Дашка любит ходить на выставки и на концерты, разгуливает по ночам и не боится, что к ней пристанут гопники. В городе, где все что-то ненавидят, она любит. Любит своих кошек, любит подолгу смотреть в окно и о чем-то думать, не сразу откликаясь, если кто-то ее позовет. Любит оставаться одна, хоть дома, хоть в большой компании — уходит в сторону и молчит. На Патриках, когда шумная тусовка собирается вокруг одной из лавочек, распугивая старушек, Дашка спускается к пруду, фотографирует лебедей, бросает им крошки на воду и даже о чем-то разговаривает с ними.
Еще она любит песни неизвестных бардов и мечтает жить в Индии или в Китае. В ее комнате на стенах развешаны разноцветные шелковые лоскутки, буддийские амулеты, картинки, с которых улыбаются толстопузые китайские чиновники, африканские маски. Каждый входящий в комнату напоминает о своем появлении звоном колокольчиков, которые он задевает лбом. Дашка часто надевает какие-то бесформенные юбки, сотканные из мешковины, расшитые тесьмой рубахи, вплетает в волосы разноцветные ленты, украшенные бисером. Она носит очки, специально подбирая большие оправы, чтобы выглядело немного забавно и ни в коем случае не по-деловому, не в офисном стиле. Чтобы было еще смешнее, она иногда засовывает под очки палец и чешет глаз или протирает стекла изнутри, оставляя там свои отпечатки.
Летом Дашка уезжает подальше от городского шума, появляясь в Москве лишь на несколько дней, чтобы покормить лебедей на Патриках. Она предпочитает быть потерявшейся маленькой девочкой в большом мире на фоне горных пейзажей или в лесных дебрях, слушая шорох огромных березовых листьев и стрекотание кузнечиков. Она исходила пешком и объездила на велосипеде Подмосковье, надолго убегая от родителей, которые, в общем-то, о ней и не беспокоились лет с четырнадцати. Мама и папа просто всегда ей верили, они знали, что Дашка путешествует не одна, что всегда рядом есть кто-то, кто сможет за нее постоять. Став постарше, она уже смело разъезжала автостопом и на электричках-«собаках» по стране, добиралась до Алтая и Байкала (проезжая, кстати, мимо Новосибирска, но даже не подозревая о том, что мы когда-нибудь познакомимся). Она ездила на юг, забираясь подальше в компаниях бездельничающих хиппи, и на север, в Карелию, с такими же длинноволосыми бродягами, бегущими от цивилизации.
В Карелии со своим очередным другом она однажды забрела в запретную зону, поблизости от финской границы. Пограничники привели их под конвоем на свою заставу.
— Мы за бугор не собирались! — выпалил Дашкин попутчик.
«Дурак, тебя же еще ни о чем не спросили!» — подумала Дашка. Пограничники посмеялись, посадили скитальцев в тепловоз идущего из Финляндии товарняка и дали в дорогу две буханки хлеба, сразу же съеденные оголодавшими путниками. Парень ел жадно, оставив Дашку совсем голодной, и сошел на одной из промежуточных станций. Она же поехала дальше и больше не вспоминала о нем…
— Это твоя работа? — спросила она меня, показывая на висящий на стене лист ватмана, где плясали несколько разноцветных акварельных квадратиков, пытаясь вырваться из прямых линий и углов.
— Нравится? — ответил я вопросом на вопрос.
— Нравится, оригинально… Твои квадраты… они как люди. Я угадала?
— Именно так! Наверное, они приятели, они даже разговаривают между собой. Посмотри, они все разноцветные, каждый думает о своем, каждый что-то чувствует. Красный, он возбужден и чем-то недоволен… или он пьяный — видишь, вот-вот упадет. Синий спокоен, он думает о том, что не касается больше никого. Зеленый прячется за синим, он испугался красного, тот готов полезть в драку. А желтому просто скучно, потому он и стоит отдельно, вдалеке от всех остальных, в углу. Он вообще не хочет быть на этом листе, жмется к краю и мечтает о том, чтобы выпрыгнуть отсюда. Но он слишком слаб, желтый цвет — цвет слабых и стеснительных.
— Молодец, ты классно рисуешь квадраты… А можешь нарисовать кошку? Просто кошку, о которой ничего потом не нужно будет говорить, все и так будет понятно.
— Могу, но разве интересно то, к чему нечего добавить? Я люблю, конечно, классику, академизм, барокко, но обо всем этом нельзя ничего сказать, там и так все понятно — содержание в нем есть, а формы нет. А в авангарде все наоборот: есть только форма, но нет содержания, его ты придумываешь сам. Или наоборот, есть только содержание, но нет формы… Тьфу, блин, запутался! В общем, эти квадраты прекрасны… Смотри на них и восхищайся… но если хочешь, то можешь критиковать, я не обижусь… — я улыбнулся и покраснел, как тот квадрат, с которого мы начали осмотр и рассуждения.
— Я же говорила тебе, нарисуй кошку! Она будет пушистой и мягкой, будет смотреть с картины и просить молока.
— Как же я дам ей молока?
— Нарисуешь. Я хотела тебя еще спросить про эти квадраты. Почему нет черного? Он был бы обречен на успех! — Дашка ухмыльнулась. — Малевич нарисовал, теперь все о нем вспоминают.
— Черный квадрат одинок, ему не нужна компания. Все эти красные, желтые… зачем они ему? Он сам все знает, все видит, а эти просто болтались бы у него под ногами.
— А у квадрата есть ноги?
— У черного — точно есть! У него есть все, — я же говорю, что ему никто не нужен. Мы смотрим на этих разноцветных, а им до нас нет дела. А черный квадрат смотрит на каждого, кто подходит; мы думаем о нем, а он думает о нас… А эти думать не умеют, они придурки, ни на что не способны!.. Ты права, лучше я изображу кошку.
Я начал говорить тихим голосом, но теперь почти кричал, а мои глаза наполнились слезами. Я вдруг понял, что я бездарность, что никому не нужны мои квадраты, что я просто пытаюсь повторить то, что до меня многие делали тысячу раз. Изобразить квадрат непросто, это под силу только Малевичу, но никак не мне.
Я протянул руку, сорвал свои квадраты со стены и разорвал ватман пополам.
— Зачем ты сделал это? — закричала Дашка, и все пришедшие на выставку студенческих работ обернулись на нас.
— Я породил, я и убью, — пожав плечами, ответил я.
Внезапно накатившаяся истерика так же внезапно прошла, мне стало хорошо уже оттого, что я могу так просто обращаться с собственными творениями. Я хозяин, я могу делать все, что захочу, не это ли самое приятное на свете…
Я глупо улыбнулся всем собравшимся, взял Дашку под руку и вывел ее из институтского коридора, превращенного сегодня в выставочный зал. Мы вышли на улицу и долго молчали, бродя по опустевшим к вечеру переулкам.
— Здесь я тебя оставлю, — нарушила молчание Дашка. — Я пришла, это мой подъезд. Спасибо за выставку, за то, что проводил… и не расстраивайся, картина классная. И вообще, мне все очень понравилось.
— Можно поцеловать тебя?
— Да!..

…Гульнару, мою Эвридику, я с тех пор не встречал. Она уехала куда-то подальше, туда, где никто ее не знает.
С Дашкой, моей Медеей, все понятно. Ее ожидает, наверное, судьба Илмаре. Она ездит автостопом, плетет феньки, увлекается чем-то индийским.
Ульяна, моя Хлоя, больше ничего не боится. Даже если молодой препод намекнет ей на то, что нужно убрать несуществующую «шпору».
Настя — моя Ариадна, подающая руку в темном лабиринте, указывающая путь к свободе, к самому себе. Она умеет разговаривать со своей судьбой. Она сильнее всех.
А у меня все в порядке. У меня есть мой черный квадрат. Мой черный квадрат — четыре стороны, на которые мне предлагают идти. Мой черный квадрат — четыре угла, в которые я могу спрятаться… и в которые меня ставят за непослушание. Мой черный квадрат — четыре части, на которые я разорван. Мой черный квадрат — это четыре женщины, которых я люблю. Люблю искренне, каждую по-особому…
Я не вписываюсь в рамки, я хочу вырваться из квадрата, но не знаю, в какую сторону мне идти. Я понимаю теперь мамины слова: «Надеюсь, ты не собираешься стать художником…» Иногда мне становится жаль, что стал. Но стал же!
Я смотрю на «Черный квадрат» Малевича и вижу в нем свое отражение. «Черный квадрат» — это зеркало, каждый видит в нем только то, что есть он сам. Если он видит в нем только черный квадрат, это значит, что сам он — не более, чем черный квадрат.
Когда-нибудь и я напишу свой черный квадрат. Это будет только мой квадрат, не похожий на другие. Мои линии, мои углы.
Мои и только мои.