Андрей Максимов: Если бы вам, Михаилу Жванецкому, надо бы было устраивать парад в честь какого-то события в жизни, то в честь какого события вы бы устроили свой собственный парад?
Михаил Жванецкий: Тоже в честь Дня победы. Я же был в Москве и помню этот праздник. Я помню эшелоны и солдатов, которые бросают нам, детям, записные книжки, карандаши, какие-то немецкие записные книжки с замочком, немецкие тетрадки. Мы кричали: «Дяденька, дяденька!» Ведь у нас действительно ничего не было.
Андрей Максимов: Так ещё никто не вспоминал 9 Мая, как вы.
Михаил Жванецкий: Я не знаю как все, я говорю о том, что было со мной.
Какова цена человеческой жизни? »
Андрей Максимов: Начать я, к сожалению, должен с серьёзного вопроса. Хотя всегда хочется, чтобы не было таких событий, которые надо серьёзно обсудить, но мы не можем ничего не сказать про ужасный теракт в Америке, Бостоне и совершенно ужасную историю, которая случалась в Белгороде, когда погибли невинные люди. В связи с этим у меня к вам такой вопрос. Как вам кажется, сегодня, в начале XXI века, есть ли цена человеческой жизни, и какова она?
Михаил Жванецкий: Сколько живых оплакивают её потерю. Мне кажется, вот это – цена одной человеческой жизни. Это может быть не обязательно знаменитость. Это может быть и родственник, может быть и близкий человек, но всё равно, если это хороший человек, много людей об этом знает. Поэтому, конечно, вопрос хороший. Но сейчас чёрт его знает, в какое время мы живём? В мирное или военное? Не знаю.
Но я вспоминаю «Трёх товарищей»: не убиты, но выброшены из жизни. Собираются молодые люди и у них в душе эта война. Что можно сделать, когда человек жаждет уничтожать? Газеты, телевидение это всё так подхватывают. Телевидение наше ‒ уже наше казалось бы, уже где-то под жёсткой такой рукой ‒ и всё равно новости получаются плохие и очень ужасные. Всё это перемежается приготовлением пищи, еды, сравнительно праздничной, потом лечением на дому, украшением квартиры, дачи. Получается, жизнь такая, если посмотреть по рейтингу телевидения, что рождение – ноль, потом приготовление пищи ‒ немножко растёт, потом лечение на дому ‒ немножко растёт, потом украшение квартиры ‒ растёт, и конец жизни ‒ это новости. Как говорится, все новости ‒ к концу. Поэтому, если доживём до хороших новостей, то может быть, и жизнь будет продолжаться. Постараемся подтвердить это на экране.
Я не виноват. С таким вопросом очень трудно сладить. Я не знаю, каким я прихожу на передачи, я понятия не имею. Это всё зависит и от вопросов, и от вас, и от меня.
Андрей Максимов: Я хочу сказать, что приходя на передачу, вы всегда очень волнуетесь. Такое ощущение, что у вас дебют, хотя вы ‒ классик. Вы в курсе, что вы ‒ классик? Я так просто, на всякий случай.
Михаил Жванецкий: Классик ‒ это печальное или радостное?
Андрей Максимов: Радостное. Я хотел сказать хорошие слова.
О Дне солидарности трудящихся »
Андрей Максимов: Чтобы не грустить, поговорим про праздник. Праздновать нам удаётся, а вот праздник Солидарности трудящихся как-то не приживается в нашей стране. Как-то именно его не празднуют. В связи с этим я подумал, что может быть это должна быть какая-то другая солидарность? Как вам кажется, солидарность кого с кем могла бы стать таким настоящим народным праздником?
Михаил Жванецкий: Вооруженных с невооруженными. Потому что если вооруженные с вооруженными ‒ пусть разбираются сами, им можно только посочувствовать. Но вооруженные с невооруженными ‒ я бы за эту солидарность с удовольствием выпил.
В принципе, праздник этот мне нравится, как Новый год. Что-то в 1 Мае есть как в Новом году. Немножко он потерял душу сейчас, но так и цветы потеряли запах. Вы заметили, что цветы уже не пахнут?.. Какая там может быть солидарность? Древнее название, все страны его празднуют и это праздник трудящихся – только тех, кто что-то делает. Не просто трудящихся, а тех, кто что-то делает. Занятой человек ‒ это самый святой человек в нашей жизни.
Я видел вчера Гергиева. Занят. И деньги тут ни при чём. Он получил звание «Героя», а мне позвонили с радиостанции и спрашивают: «Как вы относитесь к званию Героя? Вам не кажется, что это возвращение?» Может быть это и возвращение, а я говорю: «Спросите того, кого наградили. Что вы меня спрашивает? Какое у него самочувствие? Печально ему? Тяжело ему от этого на душе?» Я думаю, что нет. Я знаю двоих ‒ Гергиева и Коновалова, великого нейрохирурга. И прекрасно, и пусть они получили эту награду. А что пачку денег дать? Для них это уже не стимул.
Я видел вчера этот прекрасный концерт в Мариинском театре. Разве деньги могут быть стимулом? Нет. И Нетребко прекрасно пела. Чуть-чуть стала полнее, и это ей помогло ‒ голос пошёл, такая вся выдающаяся, просто изумительно! Я привык, чтобы певицы были… чтобы было на что опираться. Так они говорят: у них опирается голос. Вообще это очень тяжелая физическая работа. Я не пробовал. Может быть, кто-то из вас пробовал. Напевал я часто, мурлыкал ‒ это легко, а петь, чтобы ты пронзил без микрофона, чтобы слышно в конце зала и чтобы была акустика ‒ это, конечно, огромная физическая работа. Так что это ничего.
И вот Гергиев. Я посмотрел ‒ без конца летает, без конца дирижирует, построил этот прекрасный театр. Честь и слава. Поэтому я за занятых людей, за тех, кто знаете, снимает трубку, а там уже звонок и он отключает телефон, чтобы поспать.
Мы убедились в этом на пресс-конференции нашего Президента, был вопрос про детскую площадку. Он не успел ответить на этот вопрос, как сказали: «Уже построили». При таких восторгах, при такой эффективности, конечно, руки опускаются. Зачем работать? Дождался пресс-конференции, сказал: «Построили уже». Кто построил? Неизвестно. Но построили. Ввели в строй в течение ответа.
Мы должны разгрузить Президента. Невозможно, он без конца работает. Ему надо немножко отделиться от нас. Нам нужно меньше контактировать. Тогда и у него и у нас будет лучше получаться. Мы что-то сделаем, и это облегчит положение двух сторон. Верх должен жить отдельно, а низ должен работать. Помните, был такой лозунг «Накорми себя ‒ сними с нас заботу о себе»? Всё.
Андрей Максимов: Я просто первый раз сейчас услышал про верх и про низ. Я хочу понять, где граница верха, а Госдума ‒ это верх или низ?
Михаил Жванецкий: Это нижняя половина верха.
Закон о запрете нецензурной лексики в СМИ, театре и кино »
Андрей Максимов: Я просто хотел спросить про Госдуму, которая в первом чтении приняла закон о запрещении нецензурной лексики в СМИ, театре и кино. Поскольку вы были первым писателем, который в своём выдающемся рассказе про подрывника как бы не использовали мат, но все понимали. Я хочу спросить…
Михаил Жванецкий: …не можете ли вы продолжить?
Андрей Максимов: В сущности, да. Чем можно заменить мат в произведениях искусства?
Михаил Жванецкий: Мат можно заменить только другим человеком. Потому что не получится у нас. Я имею ввиду ‒ всё-таки жизнь. Но всё равно от мата не избавиться, потому что иначе от восторга говорить одно и то же, и от разочарования. «Ну, красавица, ‒ говорит он, ‒ охренеть!» «Ну, уродина, ‒ говорит он, ‒ охренеть!» В общем, текст один и тот же. Перевести это невозможно. А вот это: «Ну, ты сделал, твою м…» или «Ну, ты молодец, твою м…! Всё сделал, как я и говорил, молодец, твою м…! И небоскрёб, твою м…, вот это всё…» Получается так, что мать есть и у небоскрёба, и у человека.
Самое главное из мата следует, что наш человек с большим уважением относится к матери, потому что об отце ни слова. Отец или сидит, или гуляет.
Я просто ненавижу мат в виде беседы. Беседа где-то в ресторане в виде матов ‒ это к драке. Мат в виде беседы ‒ штрафовать. Всё.
Уже штрафуют?
Андрей Максимов: Штрафуют, но как поймать?
Михаил Жванецкий: Но я не сказал ни одного слова матом, правда?
О введении школьной формы детям, нужна ли она для всех? »
Андрей Максимов: Ещё в Госдуму поступили законопроекты об обязательном введении школьной формы. Меня всегда удивляет, когда к детям относятся по одному, а ко взрослым по-другому. Почему детям вводят обязательную форму, а взрослым – нет. Пока у нас есть обязательная форма только у чиновников ‒ черный костюм, белая рубашка и галстук. Первый вопрос у меня такой. Если вводят детям, может быть надо вводить форму всем – людям разных профессий и специальностей вводить специальную форму? Какой на ваш взгляд должна быть форма, в которую должны одеваться писатели или деятели шоу-бизнеса?
Михаил Жванецкий: У писателей есть своя форма ‒ это валенки, борода и сумка, полная своих книг. Сколько раз я видел писателей, раздающих свои книги. Вынимает: «Я хочу вам подарить». Видимо, он считает, что это необходимо.
Шоу-бизнес. Включаешь телевизор и видишь человека в чёрных очках, в чёрном костюме, в белых кроссовках огромных ‒ кроссовки-сапоги, ещё что-то такое белое на голове, под кличкой стилист, визажист или дизайнер. Причём он в тёмных очках рассматривает цвет тканей. В тёмных очках. Пахнет таким лёгким враньём. Потому он видимо и визажист, и стилист, и дизайнер ещё. А сейчас жизнь стала такой, что масса ненужных профессий появилась. Повара ‒ я смотрю креветочка, петрушечка ‒ такая продуманность во всём! Жалко, что кто-то это сожрёт. Это нужно фотографировать и не трогать. Кутюрье, сомелье…
Однажды с Гребенщиковым были в Париже на премии «Триумф» в жюри, сидели в ресторане. И он сказал: «А что вы в Париже не пробовали вино?», я говорю: «Так $1000 бутылка». Он: «Я покупаю!». Широкий человек. Купил. Братья, большей кислятины… Это называлось «шмурдяк» в Одессе. Самый разный «шмурдяк» был, но чтобы кислятина… Бывала сладкая, бывала креплённая, бывало пьёшь-пьёшь и вдруг очнулся в мусорной урне. Я говорю совершенно серьёзно: в мусорной урне сидишь, отдыхаешь. Я сидел, пил вино, а тут трамвай останавливается и я в мусорной урне. Потому что это вино сладкое на вкус, но потом бьет по ногам. Ты прекрасно себя чувствуешь и даже, может быть, соображаешь, но дальше этой урны почему-то не можешь идти. И ты машешь трамваю, тебе из трамвая машут ‒ очень доброжелательная обстановка. А когда ты потратил $1000 и такой «шмурдяк», кому махать? Ни опьянения, ни эйфории, ничего нет! Наверное, после этого вина на следующий день ты можешь себя вспомнить. Но что это за утро, когда ты можешь себя вспомнить? Зачем тебе такое утро? Зачем? Утро должно быть таким, какое ты хочешь… какой у нас был вопрос, я не помню. А, на счёт формы.
Сейчас появились специалисты моды, визажисты, стилисты, вся эта по причёскам все такие значительные названия. Действительно, ребята со вкусами. Конечно, люди стали выглядеть лучше. Другое дело ‒ я вспоминаю наши все фотографии, перерисованные с «шанелей», но лица были хорошие. Сейчас тела хорошие, с лицами похуже. Конечно, когда все жили одинаково и ели одинаково, одевались одинаково.
В чём пришла моя жена на первое свидание? Одолжила. Они все одалживали в общежитии друг у друга. Юбка была у кого-то хорошая, у кого-то ещё что-то. Это даже в фильме «Девчата» есть. А мы все это видели. Витя Ильченко жил в таком общежитии. Тоже что-то одалживал, тоже приходил в чужих брюках. Поэтому у него всегда были брюки типа «высокая вода», то есть короткие. А жена пришла в чужой юбке. Ей шло, очень красивая. Мы познакомились, и потом Юра Ширин сказал, чтобы я ни в коем случае её не упустил. И он как в воду смотрел – я хотел её упустить. Он сказал: «Я тебе говорю». Всё, я не упустил.
Андрей Максимов: Так надо детям вводить общую форму или нет?
Михаил Жванецкий: Да все равно. Честно сказать, чтобы волновал этот вопрос… может быть и не надо. А с другой стороны, может быть, надо, чтобы в классе было какое-то равенство. Потому что наверное в классе видят: кого-то привозят на машине, кто-то приезжает с бриллиантиками в ушах, у кого-то ничего нет. И чтобы вот это как-то сгладить может быть, наверное, надо. Поэтому я путаюсь сейчас в ответе.
Потом зайдет речь о пионерских галстуках и так далее. Но мы и так уже находимся – помните, как говорили: «До тебя мне идти далеко, а до Советов – четыре шага». Мы уже, по-моему, даже поворот прошли. Ладно, ещё поговорим на эту тему.
Андрей Максимов: Через две недели в Москве открываются столичные Гайд-парки, и практически любой человек может провести митинг на любую тему. Я давно вас хотел спросить. Как вы относитесь к митингам в принципе? Может быть, у вас есть какая-то тема, на которую можно провести митинг?
Михаил Жванецкий: К митингам я отношусь тепло. У меня самого политический темперамент очень низкий. Я не могу выскакивать. Мне достаточно, что я веду концерты, где я говорю то, что я думаю, что на передаче я говорю то, что я думаю. В принципе говорю то, что я думаю.
А митинг – я считаю, что надо дать человеку выговориться. Обязательно. Надо, чтобы люди разговаривали, чтобы говорили всё, что хотят. Есть возможность человеку встретиться со слушателями и что-то сказать и получить эту сладость успеха у 150 человек или скольких-то. Потому что я уже говорил когда-то, что нужно быть смелым, чтобы тебя заметили, но нужно быть талантливым, чтобы тебя запомнили, ёлки-палки.
Мы говорили, на прошлой передаче у нас был вопрос: депутаты сцепились с журналистами. Всё правильно. Депутаты кричали на журналистов, журналисты кричали на депутатов – это всё правильно. Депутаты сейчас вообще в сложном положении. Они сами себя лишили или их лишили зарубежных счетов, потом зарубежной недвижимости, жилплощади, зарубежного бизнеса. Правда, население, которое лишено всего этого не может понять их мужества.
У кого есть, тот понимает, чего это стоит. Но большинство же ни черта не имеет, поэтому с легким недоумением смотрит на эту дикую борьбу и на эти разводы, которые там пошли. Но фиктивный развод (если он фиктивный, конечно) имеет очень нехорошие тенденции – это не фиктивный брак. Фиктивный брак не станет настоящим, а фиктивный развод станет, если чуть затянешь время. Женщина, которую ты считал своей женой, получив все это имущество на свое имя, может крупно оглянуться и не усидеть на этом месте.
Почему женатые мужчины зарабатывают больше, чем холостые? »
Андрей Максимов: Исследователи Высшей школы экономики выяснили, что женатые мужчины зарабатывают примерно на 20% больше, чем холостые. Как это можно объяснить?
Михаил Жванецкий: У нас есть национальная особенность: сначала жениться, потом выбирать. От того, что он потом выбирает, уже женившись, ему нужно уже больше денег, конечно. Потому что иногда получается, что он содержит двух-трёх жен. Мы же все знаем, что ещё в советское время, если она зарабатывала 120 рублей, он – 200 рублей и каждому хватало, то соединившись, не хватало совершенно. И вот соединившись надо срочно что-то придумывать.
У хорошо женатого человека жена – это железный тыл. Муж, имея такой тыл, идет на завоевание кого угодно. Ему есть куда вернуться и отдохнуть после боя – в семью. Бывает такой мужчина – с ограниченной карьерой, то есть он по вертикали дошел до верха, но он карьерист, поэтому он начинает идти по горизонтали и захватывает новые территории. Пока он стремительно идёт вверх, жена опасается и очень боится. В советское время я этого насмотрелся. Она говорит о нём «он», а когда он идёт по горизонтали, она говорит «мы».
Что надо сделать, чтобы люди не уезжали из страны? »
Андрей Максимов: Я взял бумажку, чтобы процитировать, эти слова невозможно выучить. Человек, которого зовут Павел Пожигайло, председатель комиссии Общественной палаты по культуре и сохранению историко-культурного наследия, заявил следующее:
«У меня есть категоричная уверенность, что какой-то период вообще не надо учить иностранным языкам, чтобы люди не уезжали из страны. Говорю провокационно, чтобы была понятна идея».
Идея понятна, но также очевиден вопрос, который сразу возникает. Чему ещё не надо учить, чтобы мы никуда не уезжали? Может быть, вообще не надо ничему учить, чтобы мы никуда не делись?
Михаил Жванецкий: Так мы уже почти все учимся там, чему здесь ещё не надо учить? Здесь уже мало кто чему учит. И вообще, если также провокационно ему ответить: уезжали-то люди не те, кто умел говорить по-английски, уезжали те, кто по-советски не мог говорить. Уезжали те, кто не мог существовать в условиях этой страны. От этого жлобства, от этого хамства, от этого мата. Это как кошка перед закрытой дверью. Он хочет запереть нас. Вот значит мы сядем перед закрытой дверью, потом эта дверь откроется и мы выскочим без еды, без языка и рванем отсюда к чёртовой матери. Нельзя закрывать. Закрывать – это значит опять холодильники раз в три года, машины раз в пять лет…
Вы знаете, у меня такая крестообразная карьера: по вертикали я связываю тех, кто живет сегодня с теми, кто жил раньше; по горизонтали связываю тех, кто уехал и тех, кто остался. У меня крест на крест и понимают все. Если у нас наметился поворот к советской власти, то он действительно наметился. Получается очень глупо всё делать для восхваления советской власти, но не ждать её появления. Это глупо. Ещё глупее возвращать советскую власть. Какой из этих двух путей изберут наши советские люди, я не знаю, но, я считаю, что у нас всего два пути: либо возвращать, либо ждать, что она вернется сама.
***
Вот жизнь наступила: похвастаться уже некому. Для рассказа об успехах нужен слушатель редкой силы и самообладания. Сколько вокруг друзей с испорченным настроением.
— Ты где был?
— Да знакомый тут дом построил.
— Что плохой?
— Да нет, со вкусом такой. Не то, чтобы дорогой, а просто шикарный. В общем, где он прятался? И так красиво всё у мерзавца.
— А ты что не любил его?
— Не любил его, суку. Но не ожидал. И главное проговорился, сволочь, что дела идут хорошо – вот что плохо.
— Ну и что?
— Людям такое говорить, представляешь!
Если дела идут хорошо – может быть, а говорить нельзя. Ты газеты почитай: плохо, плохо, а вот ещё хуже, а зимой будет гибель, а весной подохнем, а осень не переживём. А за это время знаешь, сколько дворцов понастроили? В том числе и те, кто пишет, под стук колес «плохо-плохо, плохо-плохо».
Зачем марксизм в людях вызывать? Маркс, чьё имя долго гремело, ещё звучит, всё рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь – всё нормально: заборы, заборы, заборы. Сверху посмотришь, в душе тебя начинает грызть марксизм: крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий. Особенно в солнечную погоду. В туман полегче. Но марксизм ещё ничего – это тихое такое: внутри грызет и кислотой хозяина выедает.
Хуже когда в людях ленинизм начинается. Это уже кислота наружу выходит. Ленинизм – это разлившийся марксизм. Тут не дай бог спичка или огонек – вспыхивает на века. Есть инкубационный период. Пока марксизм внутри развивается, человек друга ищет – соединяйтесь, там, пролетарии. При ленинизме – ищет врага. Ленинизм – это открытая форма марксизма. Тут о себе думать некогда, тут вообще не до себя – врага давай! Будет враг, друзья найдутся. Ты только начни отнимать.
Как говорится, начни отнимать – помощники набегут. В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом внутренний, потом семейный. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтобы погасить в себе марксизм. Вначале врага яркого, розовощёкого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвёл всё-таки. Всё-таки возвёл, гад. И ковры постелил. И медью покрыл. И всё это стоит, сверкая, и наводя на себя оптический прицел марксизма, который как компас в человеке поворачивается дурным концом к хорошей архитектуре, и всей силой бьёт по куполу.
После соседа, яркого и ароматного, бьёт сдержанного, который гораздо умней, а всё равно не выдерживает. Чтобы не привлекать внимания: камбалу ест на рассвете, а по ночам, в ночном мерседесе, разъезжает с фарами, горящими в ночи.
Марксизм в людях не ошибается и бьёт точно. После обеспеченного бьёт в талантливого, а потом просто в способного, правильно подозревая в нём будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает чёрная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу мы прощаем. Белую марксизьму носят в себе довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя. Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи золотые, к тому испытывают глубочайшую чёрную марксизьму с радужным ореолом. А как же? Мол, и голос дерьмо, и музыка дерьмо, и сам недалёкий, и за копейку удавится, и всё себе – на старость якобы. Хотя при таком отношении окружающих он до старости точно не доживёт.
А когда все живут одинаково, марксизм в человеке всё равно выделяется. Этот премию получил, этот не болеет, этот изобретатель, этот – в лесу сидит – учёный. Когда уже все заражены, марксизм переходит в открытую стадию и грозным ленинизмом за пределы государства выходит. Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, которые нагло, богато и противно живут на глазах у всех, шикарно передвигаясь, лечась, изобретая, и что ещё противно: оружие у них лучше! Хотя кроме оружия есть еда, вода и электричество, а в дальние районы ведёт асфальт – не стратегический, а всеобщий – для завезения снабжения, продуктов населению.
В общем, тут лучше, чтобы марксизм испытывали отдельные люди. Это лучше, чем один народ другим народам стуча зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых – единственного богатства братских народов.
С трудом завершая поэму можно сказать, что жалобы и стоны – прямой путь к дружбе и человеческому общению. А вот рассказы об успехах и высоких заработках требуют от слушателей редкой силы и самообладания. Теперь таких нет.
***
У меня теория, что люди – предки обезьян, но обезьяны скоро уйдут вперёд.
***
Милая, разлуку мы перенесли хорошо. Как мы перенесём встречу?
***
Простое одиночество – это мимика в темноте, пожимание плечами, негромкий стон в ответ на какие-то такие мысли. Явное одиночество – это уже тихий разговор с самим собой, с упрёками, угрозами, с отрицательными покачиваниями головы и вздохом: «Нет, это невозможно». Полное одиночество – это громкая, беспардонная болтовня с собой с ответным хохотом, пожиманием руки, рассматриванием удостоверения, хлопаньем самого себя по животу: «Ай, да молодец! Ну, Михаил! Ну, насмешил!», с последующей задумчивостью: «Нет, ты не пойдёшь туда. Я сказал: “Нет”», и слезами прерываемое: «Ну не рыдай же, Михаил! Как ребёнок, ей богу, ну что ты!».
***
Я тебя давно не видел, поэтому давно не выходил из себя, не впадал в истерику, не глотал валидол, не валялся с тряпкой на голове, и меня не интересовало: где ты пропадаешь. А надо бы знать, чтобы скрыться от тебя, моя любимая.
***
Совесть перестала мучать наших людей. Их мучают долги.
***
Пишу книгу о беседах отца со мной. Отец мой – врач.
Миша, есть люди несчастливые, но везучие. Им часто везёт, но это ничего не решает. У них не накапливается.
Миша, шизофрения – самая человеческая болезнь, как венерическая. Остальные болезни есть и у лошадей, но ты же не скажешь, что у этой лошади – мания величия или у этого пса – раздвоение личности? Бегать наперегонки можно и с лошадью, а стихи – это уже не лошадиного ума дело.
Разум или нравственность? Нравственность выше и важней. Хотя разум экономически выгодней. Как лечащий врач могу сказать. «Вы подумайте, и я подумаю» – это я больным говорю. Хуже всего человеку большого дарования. От него требуют факты, а он весь на бессознательном. Он ничего не может объяснить. У нас в пульмонологии в коридоре лежал больной. Пришёл профессор Косильский, накричал на всех: «Тифозный больной в пульмонологии!» Он даже не подходил к нему. Мы думали: «Ну, сошёл с ума». Оказалось, действительно – тифозный больной. Он ставит диагноз, не сознавая почему, и он всегда прав, а его необъяснимость кроме вражды ничего не вызывает.
Миша, если ты выпил – молчи. Твоё мнение будет от выпитого, а не от увиденного.
А у тебя одна мысль в голове: Селиванова Надя, Селиванова Надя. Как с тобой можно говорить? О чём с тобой можно говорить?! Да, ты не можешь, ты женишься. Жить не с красотой, жить не с фигурой, жить тебе придётся с характером – даже не с умом. А что такое характер? Это как человек откликается на мир: давай подерёмся, давай разберёмся или давай промолчим.Плохо, когда всё на лице человека. Плохо, когда ничего не видно на лице человека. Когда на её лице всё видно, то всё и слышно.
Ты бесконечно выясняешь отношения. Открывая дверь в дом, ты уже объясняешь: почему поздно, почему рано, где ты был, во сколько будешь, почему ты грустный, весёлый, грязный, чистый, помятый, пахучий… Это всё на её лице. Тебе не объясняют ничего, у тебя узнают всё. И дело не в подозрениях. Твои вопросы просто отскакивают со звоном. Поэтому мы с тобой эмоциональные люди, для нас с тобой такой человек – закрытый гроб.
В доме слышен только твой голос. Никакой беседы. Тут разводиться надо задолго до свадьбы. Этот характер хуже чем первый. А взглядов нет, Миша, есть характеры. Он стаю либо формирует, либо в неё вступает. Ведёт он или ведут его. Один говорит: «Жить должны все», другой говорит: «Нет, вот эти пусть пока не живут, потом решим, если они исправятся». Как они должны исправиться, какими они должны стать? Он не знает. Видимо, такими как он.
Ужасно, когда от тебя уходят. Тут одно правило: твоя от тебя не уйдёт, если ушла – значит, не твоя. Бороться за женщину не стоит. Слезами не поможешь. Слежка – себе дороже. Почему же это самое страшное горе в жизни? Потому что уходят из сердца и ты ничего сделать не можешь. Время лечит, но когда оно вылечит, уйдёт и время. Эти удары непоправимы.
А хороший характер – знаешь что? Это желание помочь без желания разобраться. Такие есть. Но спи, всё.
Не выясняй отношения. Если человек не понимает, как же он поймёт? Человек врёт, а ты с ним споришь. Намёков не понимает, упрёков не понимает, обид не видит. Как же он поймёт объяснение? Собирай вещи и уходи. Хотя он и этого не поймёт. Будет звонить: «Объясни мне, что случилось? Почему ты ушёл?» Не теряй времени. Он не понимает что делает, как же он поймёт, что ему говорят? К сожалению, такие люди бывают умны.
Миша, не пей от переживаний, пей от радостей. Полрюмочки коньяку – если глубоко тронут, а когда жизнь изменится, ты вспомни одного мужчину: он держал ребёнка, к ребёнку была прицеплена авоська, в авоське была газета, хлеб, бутылка молока и марганцовка. Это был я и это был ты.
Официальные сайты авторов:
Михаил Жванецкий — www.jvanetsky.ru;
Андрей Максимов — www.amaximov.ru.
Anatoly
Kolambamani
zaec